Великий Эн-Эльс, напротив, праматерью человеческой считал земное лоно. Сильные, кроткие и простодушные, жили в глубинах люди, но сошел на них дух гордыни, захотели они возвыситься, и извергла тогда земля строптивых на поверхность, а злейших — и вовсе в небеса, чтобы пребывали они в пустоте, питаясь лишь лунным светом и греясь звездным жаром…»
Понятно. «Откуда есть пошел род человеческий». Прилежный школяр готовится к испытанию. Отец обет дал сына по ученой части пустить, или просто детей много, на всех дела не хватает.
Он улегся и, несмотря на предупреждение Юниуса, беззаботно проспал до рассвета.
…Огонь в очаге горел неровно, иссякая; пламя то оживало, приподнимаясь над углями, цепляясь за выгоревший валежник, и тот наливался раскаленным малиновым жаром, то стремительно никло, пряталось, и тогда валежник подергивало трауром.
Ночь.
Кот, что лежал недвижно в дальнем углу, насторожил уши.
Дверь отворилась без скрипа и стука, лишь волна прохлады всколыхнула покой комнаты.
— Уйди, наступлю. — Хозяйка ногой отшвырнула начавшего ластиться кота, отшвырнула мягко, необидно, но кот понял — нужно годить.
Поставив торбу на скамью, старуха подошла к столу. Лампа, что висела над ним, двенадцатилинейная, с когда-то блестящей, а теперь серой шляпкой-отражателем, осталась незажженной — света луны, что падал сквозь крохотное окошко, хватало.
Из тумбочки, стоявшей у стены, она вытащила скатерть и одним точным движением расстелила поверх столешницы. Скатерть легла с легким шелестом, почти шипением, и лунный луч заискрился в тысячах блестящих чешуек.
На скатерть водружен был шар на подставке, накрытый плотной черной тканью.
— Подыши, подыши, — пробормотала старуха, убирая покрывало. Шар, хрустальный, с голову ребенка, замерцал в темноте.
— А теперь свеженького. — Она извлекла из торбы кружевное плетение. Паутина или что иное, но она не путалась, не рвалась. Подвешенное к ободу лампы, плетение окружило шар, свисая едва не до скатерти.
Коту все это не нравилось. Он отошел подальше, к двери, готовый в любую минуту шмыгнуть прочь.
Хозяйка тем временем достала из торбы пучки трав и побросала один за другим в угасающий очаг. Дымок закурился и пополз понизу.
Кот фыркнул, мотнул головой, фыркнул вдругорядь. Запах и пугал, и манил. Бежать, остаться?
Любовь к хозяйке пересилила.
Старуха вернулась к столу, села на тяжелый дубовый табурет, просунула голову под кружево паутины и заглянула в хрустальный шар.
Кот увидел, как загорелись ее глаза, и выгнул спину, распушил хвост. Но подать голос — не смел.
Мерцание шара нарастало, из сердцевины всплыли тени. Беззвучные, юркие, они метались по поверхности и уплывали обратно в глубину, где исчезали — или превращались во что-то иное, более тяжелое, более опасное, чем просто тени. Казалось, оттуда, из глубины тянутся щупальца, лицо старухи все ближе и ближе придвигалось к поверхности шара. Еще немного — и она коснется хрустальной сферы, но тут паутина затрещала и вспыхнула синим холодным пламенем.
— Ох. — Она откинулась, взмахнула рукой, освобождая голову. Сорванная паутина пала на земляной пол, где в считанные мгновения испепелилась, рассыпалась.
Теперь шар сиял, но свет был ровный, без теней, и старуха смотрела на него слепо, словно — сквозь.
— Котик, котинька, — наконец позвала она.
Кот подбежал, стараясь не ступить на мертвый пепел, запрыгнул на колени.
То, что он почувствовал, ошеломило кота. Он помнил, как однажды старуха отбила его от стаи ярчуков, он помнил, как она расправилась с варнаками, набредшими на избушку, он многое помнил — и никогда, никогда старуха не выказывала ни малейшего испуга. Иногда — досаду, реже — злость, еще реже — азарт. Но сейчас ему передалась дрожь, что била ее сухое тело, и он слышал запах — страха.
— Оно… Оно уже близко, котинька, — сказала хозяйка. — Оно уже здесь. На Земле.
Они долго сидели, дожидаясь зари. Когда же на смену свету лунному пришел рассвет, старуха начала собираться.
— Полезай!
Кот выгнул спину дугой. Котомка не то чтобы совсем ему не нравилась, нет. Просто не хотелось никуда уходить.
Упрашивать старуха не стала — схватила за шкирку и окунула в темноту. Он тут же высунул голову наружу.
— Так и сиди. — Старуха осторожно закинула котомку за спину. Кот заерзал, устраиваясь поудобнее, затем затих.
Утро только начиналось, звезда Чигирь еще светила над Куцей Сосной, и птицы щебетали по-рассветному, бойко и безрасчетно. Он пялился и пялился, готовый при первой опасности заорать, но лес был спокоен. Раза два мелькнула меж деревьев серая тень, но то был знакомец, шальной волк. Однажды вразумленный, волк стерегся и хранил нейтралитет, чаще вооруженный, реже — дружественный, если случались поблизости чужие.
Все кругом росло привольно, жадно. Такие места. Старуха ловко пробиралась сквозь диколесье, где звериною тропой, где и беспутно.
Шли долго; солнце успело подняться, иссушить росу, а затем, перебравшись через высшую точку, пошло и на вечер. Он все-таки не выдержал, подремал вполглаза.
— Отдохнем, — сказала старуха. — Немножко.
Чувствовал кот — не устала она, просто не спешит кончить путь. Ничего, видно, хорошего на том конце нет.
Выпущенный на волю, он и не думал отходить далеко. Не нравилось ему здесь, совсем не нравилось. Покогтил пенек, побродил чуть-чуть и вернулся, лег на котомку.
Старуха не столь отдыхала, сколь выжидала. Дала ему половину варенного вкрутую яйца, другую съела сама, вот и весь обед. Запила глотком воды из баклажки, потом налила немного на ладонь, протянула ему. Он полакал из шершавой ладошки, скорее из признательности, пить не очень-то хотелось.
— Оставить тебя, хвостатый, здесь? Мышей ловить умеешь. Кабы за летом зима не шла — оставила б. Ладно, вместе жили, вместе и… — Она вернула кота в котомку. Он воспринял несвободу даже с облегчением: не бросила.
Они вошли в еловый бор, темный, покойный. Ветви то и дело задевали и старуху, и кота, пахло сыростью.
Он терпел, прижимая уши к голове, стараясь стать меньше, незаметнее.
Стена предстала внезапно, вдруг. Высотой до половины ели, она перегородила путь. Старуха опустила котомку на землю, на толстую хвойную стлань. Кот ничего не знал про ледники, но чувство, что валун этот издалека, родилось само собой.
Ноздреватый камень местами оставался голым, но большая часть покрылась лишайником, серо-зеленые клочья которого делали валун неприметным, почти невидимым — до той поры, пока не подойдешь близко, вплотную.
