– Совершенно понимаю вас, сударь, – склонил кудрявую седеющую голову Никита, – и ничего, кроме восхищения, по поводу сего истинно дворянского вашего поступка не испытываю!
Елизавета, на которую я остерегался коситься слишком часто, – так ослепительна была она в своем широком платье с оборками и кружевами, подобно сказочному мотыльку присевшая на край кресла, – одарила Георгия улыбкой, способной надолго лишить покоя.
– А насчет защиты… ну, тут, знаете, все не так просто, как в вашем восемнадцатом… то есть, когда происходит действие! Дуэли на шпагах, знаете ли, не получится. Это банда подонков, у которых самое меньшее по "Калашникову" у каждого…
– Однако же, думаю, и с иным оружием, кроме шпаги, всегда возможно постоять за себя… и за свою даму! – видя, что страдающий Георгий непробиваем для ее чар, громко сказала Долгорукова.
– Ну, это не для меня… – Сын мой скривил губы, помотал коротко стриженной головою. Я с грустью подумал, что уши, которые мы с Эльвирой туго прибинтовывали нашему младенцу, так и остались лопухами. – Во мне вот его гены, папины. Я хлюпик, интеллигент паршивый. Несмотря на биографию, как в американском боевике… Когда нас алжирцы встретили в Лейпциге, на Хауптбанхофе, с ножами и цепями, я с проколотой печенью пробился через их толпу, понимаете? Я на заводе Гольбаха одного усташа головой в трансмиссию сунул – и все равно я размазня. Меня только на короткие вспышки и хватает. Боюсь грубости, хамства, оскорблений боюсь…
– Не наговаривай на себя, никого ты не боишься! – прошептала Стана, прижимаясь щекою к его руке.
– Интеллигент? – поднял лохматую бровь Никита. – Полагаю, что человеку, так себя именующему, надлежит не только словом или пером владеть искусно, но и железом разящим, и пулю во врага посылать, не дрогнув!
– Значит, стать на одну доску со зверьем? Уподобиться мерзавцам, подонкам?!
– Отнюдь нет, сударь. Имея в душе своей, скажем, некое сокровище, можно ли безропотно сносить обиды, или же надлежит драгоценность оную оберегать?
– Если будешь жестоким, ничего в душе не останется, нечего оберегать будет! – вмешалась Стана.
– Душа закалится только, но природы своей не изменит, – мягко возразила Елизавета.
– Господи! – сказал вдруг Георгий, вставая. – Говорим, говорим, а я даже кофе до сих пор не поставил. Хозяин, называется!..
И тут же, словно кто-то на лестничной площадке дожидался именно этих его слов и движения, грянул долгий настойчивый стук. Краска отлила от щек Георгия; помедлив немного и запахнувшись в халат, он вышел в прихожую. Я отметил загнанный, сразу заметавшийся взгляд Станы. Увидел и то, как вроде бы случайно Никита, сидя, положил руку на эфес.
Забубнили напористые мужские голоса; Георгий вошел, точно неся на плечах тонну груза, а за ним двое гостей. Один из них был, несомненно, главным – низенький, лысеющий, полноватый, с руками в карманах просторной кожанки, шагал расхлябанно, нарочито выставляя жующую челюсть. Другой, угрюмый, в модном на Западе оранжевом коттоне, отличался ненормальной длиною рук и угреватого, в буйных космах лица – типичный орангутан-телохранитель.
– Боже ж ты мой, какие у тебя гости, Жорик! – слащаво-угрожающе сказал первый. У него была гадкая манера – с кривой ухмылкою смотреть мимо глаз собеседника. – Это вы что, номер для шоу репетируете? Групповуха по-гусарски, гы-ы…
Сохраняя выражение отстраненности, Никита покосился на говорившего и слегка подкрутил ус. Чуткий гость уловил смысл этого движения и сказал:
– Я-таки думаю, Жорик, что будет лучше, если твои друзья немножко пособирают ландыши на дворе. Или я не прав?
Телохранитель довольно хрюкнул, как делал он после каждой "остроты" своего хозяина. Словно у глубоководной рыбы на суше, изо рта его выкатился громадный розоватый пузырь. Никита еще раз коснулся усов; Елизавета же, с прежней ясной усмешкой, спросила:
– Может, и вправду мы не ко времени, сударь? Тогда отложим наше дело…
Но Георгий, явно сделав страшное усилие над собою, набрал воздуха в грудь и выкрикнул:
– Нечего нам откладывать!
Стана схватила его за руку, как бы вливая добавочную решимость.
– И нечего мне от них скрывать. Это мой отец, а это его друзья. Они уже все знают, Череп, и поняли, кто ты такой, и что ты пришел еще раз предупредить меня насчет Станы, или денег дать, чтобы мы молчали!..
– Ну, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец… – Опустившись в единственное свободное кресло, Костя выплюнул жвачку и с шиком закурил, чтобы мы видели и дорогие длинные сигареты, и золотую зажигалку "Ронсон". – Мы люди не гордые, можем и при всех. Насчет молчать, так это ты и без денег понимаешь, Керюха. А чем бабки просто так кидать, мы лучше Станочку отвезем в больницу, классную, концессионную! Короче, на фига ей тут лежать, ты ж не доктор. Правда, подруга? Давай, собирайся. Если ноги не пойдут, тебя Лох на ручках понесет. Давай, шевелись…
Лох тоже выплюнул чуингам и осклабился, вообразив себя в непривычной роли носителя дам на руках.
– Я никуда не поеду, – дрожа и покрываясь бисеринками пота, быстро проговорила Стана. Ногти ее впились в ладонь Георгия. – Я тут останусь, уходите, ребята – все уходите, потом придете, когда я смогу… потом!
– Ваша воля – закон! – сказал Никита, величаво поднимаясь и явно ожидая того же от прочих. Привстав, Елизавета глянула в сторону Кости – от такого взгляда из-под черных опахал любой нормальный мужчина заколебался бы, но Череп и бровью не повел. С прежней пакостной улыбкой, глядя мимо лиц, он сказал:
– Вот и классно, Станочка – пускай все валят на…, пока я добрый, а мы с Лохом тебя оденем, выведем и поедем в больничку…
– До первой свалки вы поедете! – взорвался, наконец, давно закипавший Георгий. – Небось, уже и канистра с бензином в багажнике, на это бабок не жалко!
Рывком повернувшись к моему сыну, с судорожным, действительно "черепным" оскалом Костя вымолвил:
– А это ты у меня сейчас проглотишь, козлик! Ошизел? Так я тебя быстро вылечу! – И добавил через плечо, ко всем нам: – А ну, валите отсюдова к …ной матери! Лох!
Орангутан, видимо, неплохо обученный, сделал танцующий поворот; на нас был направлен даже не парализатор, а американский полицейский "кольт" со стволом, как водопроводная труба.
Если бы не то, что случилось через пару секунд, – не знаю, как бы я себя повел. Вряд ли покорно вышел бы вон, оставив на растерзание сына. Хотя и это не исключалось начисто… Может, бросился бы под ноги Лоху, или швырнул пепельницу в голову Косте – с риском погибнуть, но что-нибудь бы, наверное, вытворил.
Однако не пришлось. Из-под своих кружев Елизавета выбросила руку с ювелирным, как мне показалось, изделием. Пыхнуло огнем, хлестнуло пистонным треском, и Лох без звука повалился лицом вперед. Так буднично, сиротски плюхнулся, будто на шнурок от кроссовки себе наступил. Стана сдавленно вскрикнула.
