Перед ним стояло с полдюжины Хартсхорнов, то сливаясь в одного, то расползаясь по всей комнате. И голос Мэгги.
Здесь тепло. И одиноко. Если ты придешь ко мне, нам будет хорошо. Пожалуйста, приходи быстрее.
— Мистер Костнер?
Голос Хартсхорна долетал издалека, казалось, он говорит через плотную бархатную завесу. Костнер из последних сил собрался. Усталые глаза с трудом различали предметы.
— А вы слышали, что произошло с этой машиной шесть недель назад? Весьма примечательная история.
— А именно?
— Девушка, играя на ней, умерла.
— От чего?
— Сердечный приступ. В тот самый момент, когда она потянула за рукоятку. Мгновенная смерть. Рухнула на пол — и конец.
Некоторое время Костнер молчал. Ему очень хотелось спросить, какого цвета были глаза девушки, но он боялся, что Хартсхорн скажет: «Голубые».
Он стоял, держась за ручку двери.
— Похоже, вам крупно не везет с этой машиной, а? Хартсхорн загадочно улыбнулся:
— Ситуация может повториться.
Костнер почувствовал, как сжались его челюсти.
— Хотите сказать, если я умру, большим невезением это не будет?
Улыбка Хартсхорна превратилась в навсегда припечатанный к лицу иероглиф.
— Советую вам хорошо выспаться, мистер Костнер.
Во сне она пришла к нему. Длинные шелковистые бедра и мягкий золотой пух, на руках.; голубые, словно из прошлого, глаза, затуманенные, как лавандовое поле, упругое тело, единственное тело, когда-либо принадлежащее Женщине. К нему пришла Мэгги.
Здравствуй, я странствую так давно…
— Кто ты? — удивленно спросил Костнер. Он стоял на холодной равнине или это плато? Вокруг них, а может, вокруг него одного, кружил ветер. Она была прелестна, он видел ее очень хорошо — или через дымку? Голос у нее был глубокий и сильный — или нежный и теплый, как расцветший ночью жасмин?
Я Мэгги. Я люблю тебя. Я ждала тебя.
— У тебя голубые глаза.
Да. Они любят.
— Ты очень красивая.
Спасибо. (С женским кокетством.)
— Но почему я? Почему это произошло со мной?
Ты девушка, которая… которой стало плохо…
Я — Мэгги. А тебя я выбрала потому, что я тебе нужна. Ты ведь так давно одинок.
Тогда Костнер понял. Прошлое развернулось перед его взором, и он увидел себя. Он всегда был одинок. Даже ребенком, несмотря на добрых и заботливых родителей, которые не имели ни малейшего представления о том, кто он такой, кем он хочет стать и в чем его дар. Из-за этого он убежал, еще подростком, и с тех пор он всегда один и всегда в дороге. Года, месяцы, дни, часы… а он все один. Случались временные привязанности, основанные на еде, сексе или внешнем сходстве.
Но не было человека, к которому он хотел бы прильнуть, прижаться и кому он хотел бы принадлежать.
Так было до Сюзи, с которой пришел свет. Он открыл для себя аромат и запах наступающей весны. Он смеялся, по-настоящему смеялся и знал, что теперь все будет хорошо. Он излил на нее всего себя, он отдал ей все надежды, все тайны, все нежные мечты; и она приняла его; впервые в жизни он почувствовал, что значит иметь свое место в этом мире, иметь дом в сердце другого человека.
Они прожили довольно долго. Он помогал ей, воспитывал сына от первого брака, о котором Сюзи не говорила никогда. А потом вернулся ее муж. Сюзи знала, что рано или поздно он к ней вернется. Существо темное и безжалостное, с отвратительным характером, но Сюзи принадлежала ему с самого начала, и Костнер понял, что служил для нее лишь перевалочной базой, кошельком, которым она пользовалась, пока не вернулся в родное гнездо ее бродячий ужас. Она попросила его уйти.
Сломленный и ограбленный изнутри, как, только может быть ограблен мужчина, Костнер ушел без скандала, ибо сопротивление было высосано из него. Он двинул на Запад, добрался до Лас-Вегаса, где окончательно опустился на дно. И нашел
Мэгги. Во сне он нашел голубоглазую Мэгги.
Я хочу, чтобы ты принадлежал мне. Я люблю тебя. Ее слова как гроза бушевали в мозгу Костнера. Она была его, наконец-то кто-то особенный принадлежал только ему.
— Я могу тебе доверять? Я всегда боялся верить. Особенно женщинам. Всегда. Но я хочу верить. Мне так нужно, чтобы кто-то был рядом… Это я, навсегда. Навсегда. Ты можешь мне верить. И она пришла к нему. Тело доказало правду ее слов лучше любых слов. Они встретились на продуваемой всеми ветрами равнине мысли, и он любил ее самозабвенно и счастливо, как никогда никого не любил раньше. Она слилась с ним, вошла в него, растворилась в его крови, его мыслях, его тоске, и он вышел из этого слияния чистым и гордым.
— Да, я могу тебе верить, я хочу тебя, я твой, — прошептал Костнер, лежа рядом с ней в туманном и беззвучном сне.. — Я — твой.
Она улыбнулась улыбкой спокойствия и освобождения; так улыбаются женщины, верящие своему мужчине. И Костнер проснулся.
«Вождя» установили на место. Публику пришлось отгородить вельветовыми шнурами. Несколько человек сыграли на автомате, но джекпот не выпадал.
Костнер вошел в казино, и охрана засуетилась.
Пока он спал, его одежду перетрясли в поисках проволочек и прочих приспособлений для багрения. Ничего.
Он подошел к автомату и долго смотрел на него. Хартсхорн был там же.
— Устали? — мягко заметил владелец казино, глядя в измученные карие глаза Костнера.
— Есть немного, — Костнер попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. — Мне приснился странный сон… Про девушку… — Он решил не продолжать.
Хартсхорн улыбался. Жалостной, участливой и понимающей улыбкой.
— В этом городе очень много девушек. Учитывая ваш выигрыш, у вас не должно быть проблем.
Костнер кивнул, вставил в щель первый доллар и потянул ручку.
Барабаны завертелись так яростно, что Костнер растерялся. Неожиданно все накренилось, живот скрутило от обжигающей боли, голова на длинной и тонкой шее щелкнула, и все, что было за глазами, выгорело. Раздался страшный скрежет раздираемого металла, рассекаемого экспрессом воздуха, визг, словно сотню мелких животных разодрали на части и выпустили из живых кишки, невыносимая боль, завывание ночного ветра, срывающего пепел с вулканических гор. И тонкий, всхлипывающий голос, уносимый в ослепительный свет:
Свобода! Свобода! Ад или рай, неважно! Свобода!
Песнь души, вырвавшейся из вечного заточения, крик джинна, освобожденного из темной бутылки.
В этот момент влажной беззвучной пустоты Костнер увидел, как барабаны со щелчком выставились в последнюю комбинацию.
Один, два, три. Голубые глаза.
Только вот обналичить чеки ему уже не придется.
Толпа испустила единый крик ужаса, когда он боком завалился на лицо. Последнее одиночество…
