Василий Головачев - Реквием машине времени

— Я — воевода Бобрец, порубежной стражи. С чем идете? Почему единственный мужик — в столь паскудном облике, а девицы в доспехах?

— Так уж у нас заведено, — сказала Анастасия не без вызова.

И он этот вызов понял, сказал дерзко-увещевающе:

— Такого быть не может, синеглазая. А если бы и было — стоило бы вас ремешком отходить по нежным сиденьям.

— А ты попробуй, — сказала Анастасия, вытаскивая меч до середины.

— Настя, не заводись, — тихо посоветовал Капитан. — Монастырь тут чужой, треба оглядеться.

Воевода Бобрец, играя плеткой с резной ручкой, разглядывал Анастасию насмешливо и хвататься за меч не торопился. От него исходила спокойная уверенность, вполне понятная для человека с двумя десятками всадников за спиной, к тому же стоявшего на своей зешле.

— Ну? — сказала Анастасия, чувствуя себя все же не очень уверенно.

— Ты откуда такая прыткая? — спросил Бобрец с интересом.

— Оттуда, где все такие, — сказала Анастасия.

— Положим, ты этой железкой владеешь хорошо, — сказал Бобрец. — Положим, кого-нибудь да поцарапаешь. А долго ли продержишься? К святому Деру мы тебя, конечно, не отправим, а вот ремешком как следует поучим, на коняшку долго не полезешь…

— Погранец, ты уж тоже не заводись, — сказал Капитан. — Давай-ка поговорим ладком. Девушки у нас молодые, горячие, привыкли за ножики хвататься — не наигрались, лиха не хлебали… Ты это учитывай. Мужик ты, я вижу, серьезный. А потому объясни мне сразу: у вас проезжающих резать принято или как?

— Режем мы, если уж приходится, лазутчиков да сволоту с Канала, — сказал Бобрец с достоинством. — А если ты честный проезжающий, вреда тебе не будет. Ты-то сам кто такой?

— Да как тебе сказать… В нынешнем положении — странник. Глядят нахмуренные хаты, и вот ни бедный, ни богатый к себе не пустят на ночлег…

Бобрец вытаращил на него глаза:

— Откуда знаешь? — и продолжал торжественно:

Теперь Капитан таращился на него, а во всадниках что-то переменилось — они сбили строй, копья опустились, взгляды потеряли зоркую подозрительность. Ощущение предстоящего боя растаяло без следа. Анастасия невольно разжала пальцы, и меч скользнул в ножны, крестовина глухо стукнула о серебряную оковку.

— Так бы сразу и говорил, — сказал Бобрец. — И коли вы уж с той стороны едете — не слыхали, что за переполох был нынче ночью на Канале? Полыхало там здорово.

— Я старался, — скромно сказал Капитан.

— Ну? Ты? А что там?

— Да нахамили, как последняя сволочь, — сказал Капитан. — Нашу Настасью к себе принялись «в гости» тащить, не попросив честью. Вот и пришлось… А вас они не трогают?

— Нас они, братец, давно не трогают, — объяснил Бобрец значительно. — Моего дедушку спросишь, он тебе обскажет, как они канальщиков отучали добрых людей обижать…

Капитан перекинул ногу через седло, спрыгнул на землю и предложил воеводе:

— Пошли поговорим?

Бобрец, ничуть не удивившись, тоже спешился, они отошли от дороги и оживленно о чем-то заговорили — то один размахивал руками для вящей убедительности, то другой, но выглядело это вполне мирно и длилось довольно долго. Раза два Бобрец оглянулся на Анастасию, то ли с удивлением, то ли уважительно. Потом разговор, должно быть, зашел об автомате — потому что Капитан выстрелил в землю. Конники встрепенулись, но Бобрец махнул им рукой и остался спокоен, хотя это далось ему не так уж легко.

Возвращались они с видом людей, довольных друг другом и успешно завершивших трудное дело. Бобрец махнул своим рукой:

— Сполох напрасный. Люди свои, — и весело глянул снизу вверх на Анастасию. — И все же не верю я, синеглазая, что ты искуснее меня на мечах.

— Потом попробуем, — сказала Анастасия мирно. — Если хочешь.

Они тронулись в путь. Бобрец ехал меж Анастасией и Капитаном и рассказывал, продолжая начатый с Капитаном разговор:

— И понимаешь, бумаг вообще-то мало осталось, от самого начала, я говорю, от мрака кромешного, но известно доподлинно, что святой Дер по земле этой ходил. И учил, что безобразий против нас наворочено изрядно, а потому следует ни на кого особо не глядеть, чужих укладов не хватать, а жить себе своим умом, и жить с земли, потому как баловство проходит, словно дым и облако, а земля вечна. А сочинения Многопечальников, апостолов ржаных, он сам же и записал по памяти в те начальные времена, и мы тех апостолов чтим, как людей душевных и пробирающих до сердца. — Лицо Бобреца стало отрешенно-важным, и он нараспев продекламировал:

И Капитан свободно, без запинки подхватил:

Краем уха Анастасия слышала, как Ольга за ее спиной что-то отвечает, смеется. Все было в порядке, и уже как-то не удивляло, что рядом с ней едут мужчины в рыцарской броне. Мир был огромен и многолик, а ее прежняя жизнь — лишь бусинкой в пестром ожерелье многоцветья укладов и обычаев, законов и установлений. Трудно было, понятно, отрешиться от сознания, будто единственно верное и правильное лишь то, что ты знала с детства, принять и согласиться с правом других жить по тем законам, что заложили их предки. Но путешествие продолжалось, и старые предрассудки выпадали, как молочные зубы. Анастасия чувствовала себя старше, словно не дни проходили в седле, а годы.

Впереди вырастал город — прямые чистые улицы, высокие терема, деревянные и каменные, под яркими веселыми крышами, разноцветными, как ярмарочные леденцы, сверкающие радужным многоцветьем оконных стекол. Такие витражи Анастасия видела только в императорском дворце, а здесь они были чуть не в каждом доме.

— Китеж, — с гордостью обронил Бобрец.

Город был без стен — и это о многом сказало Анастасии, знакомой не понаслышке с усобицами, стычками на границах княжеств, осадами, массивными стенами городов Счастливой Империи, окованными железом воротами. Только сильный, уверенный в своем могуществе город может заменить стены гордой славой своих рыцарей.

— Жить будете у меня, — сказал Бобрец. — Не стесните, чай. Между прочим, братишка младший у меня холостякует, так что если надумаешь, синеглазая, принять сватов…

Капитан ничего не сказал, только зубы блеснули из-под выгоревших усов. Анастасия со смешанным чувством смущения и гордости опустила глаза, а Бобрец почесал в затылке.

— Понял. Считай, пошутили.

Дом у него был большой, с просторным чистым подворьем, широкое крыльцо вело на поднятую на резных столбах крытую галерею. Такие же собаки, немного настороженно принявшие Горна, такие же куры, даже осанистый петух совершенно так же расхаживал, кося хозяйским спесивым глазом. Вот только вышедшая навстречу хозяйка, сероглазая и русоволосая, Анастасию изумила (хотя гостья и постаралась этого не выказать).

Впервые в жизни Анастасия видела женщину, одетую так необычно. На хозяйке была белая рубашка до колен, перехваченная на талии вышитым поясом. И широкие рукава, и открывавший стройную шею ворот, и подол вышиты красным, синим, желтым шелком. Надо признать, это выглядело красиво, и женщина двигалась легко, свободно, грациозно, ничуть не стесняясь открытых до колен загорелых ног.

Анастасия ни о чем не спросила, вспомнив, как не единожды попадала впросак, да вдобавок ее называли дикаркой.

Впрочем, хозяйка тоже смотрела на них удивленно — именно на них с Ольгой, а не на Капитана. Это лишний раз подтверждало, что здесь как раз они выглядят странновато, и Анастасия по дурной привычке сердито прикусила губу.

— Баню, мать, баню! Сейчас мы гостей в баню пригласим! — весело гремел Бобрец, обхватив жену за плечи и улыбаясь гостям открытой и слегка хвастливой улыбкой вольного человека. Анастасия ощутила легкий укол зависти. Наверное, впервые что-то в прежней жизни показалось неправильной игрой.

— А что такое баня? — все же не удержалась она, снимая шлем.

Бобрец захохотал — не обидно, но так громко, что петух, враз растеряв спесь, припустил прочь.

— Не знаешь? Ну, синеглазая, а еще княжна, а еще с мечом! Алена, уяснила, что тебе сделать надлежит? А покажи-ка ты гостям, что такое баня, чтоб до старости не забыли!

Очень скоро Анастасия с Ольгой убедились, что баня — и в самом деле вещь, которую забыть уже невозможно. И описать трудно. Жаркий пар, ведро ледяной воды, коварно опрокинутое на голову Аленой, испуганно-довольный визг, шипение кваса на раскаленных камнях, ощущение прозрачности отмытой кожи, беспощадное избиение веником, чудодейственным образом снимавшее усталость и дурное настроение. Одним словом, когда Анастасия вывалилась в предбанник и попыталась отдышаться, она ощутила себя обновленной. Казалось, родилась заново. С этим не могли сравниться ни ванны Империи, ни купанье в водоемах. Она приняла из рук Алены кувшин пахучего кваса и жадно пила, проливая на грудь. Передала кувшин Ольге и отфыркнулась: