Толь Толич не терял присутствия духа.
— К сожалению, я не уполномочен…
Поярков не сдержался, вспылил:
— Недостойная игра, Анатолий Анатольевич. За чью спину вы прячетесь? Кто или что вами руководит?
Медоваров приосанился, снял академическую шапочку и, помахивая ею перед собой как веером, назидательно произнес:
— Мною руководит партийный и гражданский долг. Простите за откровенность, но вокруг вашего «Униона», уважаемый Серафим Михайлович, околачиваются всякие подозрительные личности. Возможно, я ошибаюсь, но трудно понять, почему некоторые из них оказались в кабине? Я также не совсем уверен, почему надо было исправлять американский анализатор?
— Мы уже это слышали, — вмешался Набатников. — Факты нужны, Анатолий Анатольевич, факты, а не подозрительность.
Его поддержал Борис Захарович:
— Нашли кого подозревать! Багрецова, Бабкина! Абсолютная нелепость.
Лицо Медоварова неприятно сморщилось, он раздраженно сунул ермолку в карман.
— Ну хорошо! Я виноват — пусть будет нелепость. С вашего разрешения, попробую доказать обратное. Пожалуйста, если вас не затруднит, пройдемте в лабораторию.
Солидно, выпятив животик, Толь Толич шагал по коридору, а вслед за ним шли молчаливые, угрюмые Дерябин, Набатников и Поярков.
За столом сидел Багрецов. Заслышав шаги, он положил паяльник и, увидев старших, вытянулся по-военному.
Афанасий Гаврилович поздоровался и попросил Багрецова временно перейти в другую комнату. Не успела за ним закрыться дверь, как Толь Толич вскочил на стул, достал со шкафа кассету с пленкой и легко спрыгнул на пол.
— Сейчас попробуем разобраться, кто из нас прав, кто виноват. Прошу заранее извинения.
Глядя на Медоварова, как он ловко и привычно сменил кассету, как заправил пленку, Набатников все еще надеялся на чудо. Нет, Медоваров не мог решиться на такую глупую выходку, чтобы записать разговор американца с Багрецовым.
Но вот из аппарата послышался голос Мейсона, и глаза Набатникова покраснели от гнева.
— Да как вы посмели?
— Ничего не поделаешь, Афанасий Гаврилович, приходится. Уж очень мы доверчивы, товарищ начальник. Но вы послушайте, послушайте. Волосы дыбом встанут. — И Толь Толич погладил свою блестящую лысину.
История с записью разговора Мейсона была уже известна и Дерябину, и Пояркову, но каждый из них не очень-то придавал этому значение, смущала лишь пропавшая кассета. И вот она нашлась столь неожиданным образом. В конце концов, это лучше, чем неизвестность. Мало ли в какие руки могла попасть пленка и кто ее будет прослушивать?
А Толь Толич торжествовал: он подкручивал ручки громкости и регулировки тембра, похлопывал по блестящей решетке громкоговорителя:
— Вот сейчас, сейчас… Слушайте. Мальчик такую клевету возвел на советскую власть, так ее поносил, что…
Борис Захарович сердито прервал Медоварова:
— Никогда не поверю!
— Воля ваша, — криво улыбнулся Толь Толич. — Сейчас услышите собственными ушами.
Мейсон и Багрецов разговаривали о том, что же мешает человеку жить по-настоящему? Что мешает строить новые города, переделывать природу, растить сады? Багрецов сказал, что советскому народу мешают заокеанские друзья Мейсона с их авиационными базами вокруг нашей страны и те, кто, например, придумал орла-разведчика. Мейсон согласился: эти джентльмены ему тоже мешают, ибо он изобретает и строит аппараты для науки, а не для войны, а на военных заказах богатеют и расширяются конкурирующие с ним фирмы.
«Конкуренция. Это есть отшень, отшень страшно, — слышался из громкоговорителя глуховатый голос Мейсона. — В Советский Союз можно работать вместе. Мистер Поярков изобретать «Унион». Мистер Дерябин изобретать другой аппарат. Никакой фирма не можно мешать».
Заговорил Багрецов:
«У нас, конечно, частных фирм не существует. Есть институты, заводы. Но хозяин у них один — народ. Именно поэтому и легче работать. Только не думайте, что Пояркову, Дерябину и другим никто у нас не мешает».
«О да, я знаю. Я смотрел «Крокодил». Самый плохой человек — это есть бюрократ. Он всегда убивает изобретатель. Он есть гангстер». И Мейсон рассмеялся.
«С бюрократами мы как-нибудь справимся. Гораздо чаще мешают другие. Иногда у нас печатаются объявления, что разыскиваются родственники — наследники какого-нибудь заокеанского предпринимателя. Бывает это довольно редко. Но родственников по духу вашим молодым бездельникам, по стремлениям и жизненным установкам можно встретить и у нас. Вы уже знаете, что в «Унионе» оказались испорченные аккумуляторы. Произошло это по вине одной девушки, равнодушной и невнимательной».
«Папа этот мисс есть академик? Я знаю, девочка не можно работать. Много есть деньги».
«Все не то, мистер Мейсон. У ее родителей совсем немного денег. Папа бухгалтер, мама — медицинская сестра. А дочь…»
«Сестра мой сын, — со вздохом сказал Мейсон, — ничего не думать. Ничего не хотеть. Только дансинг, авто… Только весело. Я отшень хотеть иметь такой сын, как вы. Ваш папа рабочий?»
«Нет. Меня воспитала мать — доктор медицинских наук, член-корреспондент, почти академик. Разве в этом дело?»
«Мой сын надо было учить в советской школа».
«В советской школе училась и Зоя Космодемьянская и Римма — девушка, о которой мы сейчас говорили. Во французской школе учились и смелые патриотки и много девушек вроде Риммы. Значит, дело не только в школе».
«Мистер Багретсоф хочет сказать, что есть француз лютше советский человек? И американец тоже есть лютше?»
«А разве вам самому это не ясно?»
Толь Толич схватился за голову:
— Ну и ну!.. Дошел мальчик до точки…
А «мальчик» продолжал развивать такую простую и понятную мысль, кажущуюся Медоварову невероятной в устах советского человека.
«В вашей стране у нас много друзей, — говорил Багрецов. — Есть имена, известные всему миру. А кроме того, мы не настолько ограниченны, чтобы ставить хорошего, честного американца ниже своего плохонького».
«Вы есть коммунист?» — спросил Мейсон.
«Пока комсомолец. Чувствую себя не совсем подготовленным».
«История партия не учил?»
«Нет, не то. С характером надо было что-то делать».
Мистер Мейсон попробовал уяснить себе, что означают эти слова Багрецова, но для Вадима все это было абсолютно естественным и закономерным и он ничего не мог прибавить.
«Можно еще один маленький вопрос?» — сказал Мейсон, и голос его прозвучал хотя робко, но с явно выраженным любопытством.
Сущность вопроса сводилась к тому, что если многие помехи в нашей стройке Багрецов объясняет «дальними родственниками капитализма», то нет ли и других людей, которых никак нельзя назвать этими родственниками, но они тоже мешают. Ведь есть же просто лентяи. А кто еще?
