Сущность вопроса сводилась к тому, что если многие помехи в нашей стройке Багрецов объясняет «дальними родственниками капитализма», то нет ли и других людей, которых никак нельзя назвать этими родственниками, но они тоже мешают. Ведь есть же просто лентяи. А кто еще?
«А кто еще? — По некоторой паузе можно было судить, что Багрецов подбирал ответ. — Набатников говорит, что люди равнодушные и благодушные. Из-за них в служебные кабинеты нередко пробираются такие начальники, которым работа эта совсем не подходит. Например, я знаю бывшего директора галантерейной фабрики, а сейчас он вроде заместителя директора научного института. Я молод, мне трудно судить, но старшие говорят, что он мелкий человек и не очень умный». Мейсон спросил:
«Он есть инженер? Коммерсант?»
«Образование инженерное. Но всегда был администратором».
Мейсон все допытывался, какой же талант у этого человека, чем он заслужил право руководить? Ведь он вроде вице-президента фирмы. Возможно, при ее организации он внес большой капитал? Багрецов ответил, что у нас этого не бывает, и «фирма», то есть институт, никакого капитала от «вице-президента» не получала.
Это страшно удивило Мейсона. Такой человек в его фирме не заработал бы ни одного доллара.
«Я буду нанимать инженера, смотреть, что умеет, если не умеет, буду выгонять».
Багрецов поспешно сказал:
«На то у вас и волчий закон капитализма. А мы выгонять не будем».
«Тогда переводить его в цех на станок».
«Не умеет».
«Зачем тогда платить деньги?»
«Мне трудно разговаривать с вами, мистер Мейсон, — с заметной нервозностью ответил Багрецов. — Я привел довольно редкий случай… И потом, сейчас все будет по-другому. Кстати, вы хотели проверить клапан анализатора? Тут изменилось напряжение…»
Толь Толич подошел к магнитофону и повернул ручку громкости, чтобы сделать тише.
— Дальше обыкновенный технический разговор. До конца я его не успел прослушать. Но и этого достаточно… Теперь, мне кажется, всем понятно, что дело требует особого разбирательства.
— И для этого надо задержать испытания? — иронически спросил Поярков.
Выключив магнитофон, Толь Толич надел свою академическую шапочку и, обведя глазами присутствующих, сказал многозначительно:
— Вам решать, товарищи. Но я считал своим долгом сигнализировать.
Послышался телефонный звонок. Набатников взял трубку.
— Москва? Кинокорреспондент? Когда прилетать? Пока мы никого не приглашали… «Космическая броня»? Не знаю… Товарища Медоварова? Пожалуйста.
Медоваров побелел от гнева и отвел протянутую ему трубку.
— Не беспокойтесь, Афанасий Гаврилович, я с ним поговорю из телефонной будки. Вот нахал!
И когда за Толь Толичем закрылась дверь, лицо Набатникова осветилось широкой мягкой улыбкой.
— А магнитофон тебе здорово помог, Борис. Теперь тебе легче расстаться со своим помощником.
— Не мудрено, что Багрецов не сумел ответить на последний вопрос, сокрушенно добавил Поярков. — Действительно, сколько мы денег переплатили таким бездарностям вроде Медоварова. А попробуй предложи ему поработать руками, если головой не может. Такой крик поднимется… Забота о человеке, то, другое, третье…
Набатников прошелся по комнате и внушительно подчеркнул:
— Именно забота о человеке. В технике есть выражение: «Защита от дурака». Это значит, что аппарат должен быть так хорошо и умно сконструирован, чтобы даже дурак не смог его испортить. Вот и в жизни надо бы такого добиться: так организовать аппарат научного учреждения или предприятия, чтобы дураки его не портили. И, заботясь о человеке, надо защищать его от дурака.
В эту минуту вошел Медоваров и подозрительно оглядел разговаривающих.
— Придется дать ход этому делу, — печально произнес он, снимая с магнитофона кассету. — Ваши кадры, Борис Захарович. Сами должны заняться.
Дерябин не успел возразить, как вмешался Поярков.
— Вы хотите дельце состряпать? — гневно спросил он Толь Толича. — Неужели решитесь?
Испуганно попятившись, Медоваров потряс кассетой над головой:
— А как же вы думаете? Разве это голос советского человека? Это «Голос Америки». Антисоветская пропаганда… Клевета…
— Я вас не узнаю, Анатолий Анатольевич, — успокоительно проговорил Набатников. — Будьте благоразумны. Вы предъявляете Багрецову столь тяжкие обвинения, что если бы они подтвердились, то пришлось бы делать соответствующие выводы. Во всяком случае, такие поступки должны быть наказуемы. Итак, что же вы считаете клеветой на советское общество?
— Вы же сами слыхали. Он поносил систему подбора кадров. Он ставил под сомнение советскую систему заботы о человеке. Так откровенничать с американцем! Ведь тот может подумать…
— Не может, а уже подумал и сказал мне, — прервал Медоварова Афанасий Гаврилович. — Сказал, что, только побывавши в нашей стране, он понял искренность и дружескую простоту советского человека. Он в восторге и от мужества Багрецова и от его честного разговора.
— Еще бы, столько грязи вылить на советский парод! — брезгливо скривив губы, выдавил из себя Медоваров. — Любому капиталисту понравится. Наверное, его заинтересовал разговор насчет… недоумков…
Дерябин переглянулся с Афанасием Гавриловичем и с его молчаливого одобрения сказал:
— Дорогой Анатолий Анатольевич! Должен признаться, что некоторые основания к этому разговору у Мейсона были. Он заметил вашу неумную выходку с микрофоном. Афанасию Гавриловичу пришлось извиняться.
Поярков зло посмотрел на Медоварова:
— А вам придется извиняться и перед нами и перед всем нашим коллективом. Но думаю, что в последний раз. Забота о вашей персоне слишком дорого нам всем обходится.
— Ну, это мы еще посмотрим! — взъярился Толь Толич. — Не вам распоряжаться кадрами. Да и потом, я не пойму, что здесь происходит?
Борис Захарович подышал на стекла очков и, протирая их платком, переспросил:
— Не понимаете? Присядьте на минутку. И разрешите мне, человеку беспартийному, что вы изволили не раз подчеркивать, разъяснить известный вам принцип социализма «От каждого по способности, каждому — по труду». Я высоко ценю способность руководить и считаю, что здесь мало способности, здесь нужен талант. У меня, например, такого не имеется. С лабораторией как-нибудь справлюсь, а за большее никогда не брался. В хоре петь могу, а на солиста не вытягиваю.
— Не прибедняйся, Борис Захарович, — прервал его Набатников. — Вытянешь.
— А вы, Анатолий Анатольевич, — продолжал Дерябин, — считаете себя не только солистом, но и дирижером. Труд ваш почетный, нужный, но опять-таки не чересчур обременяющий. Вы по ночам не просыпаетесь, чтобы записать ускользающую мысль, не мучаетесь годами в поисках единственного решения. Вы покинули кабинет — и до следующего утра мозг ваш возвращается к младенчеству. На вас надеялись, вам верили. И так уж получилось, что, несмотря на весьма скромные способности и не очень тяжелый труд, вы получали, вопреки принципу социализма, гораздо больше, чем заслуживали. Дачу вам предоставило государство? Предоставило. Была персональная машина, и когда ее отобрали, вы кричали, что это безобразие, что работать нельзя. Но потом успокоились и превратили дежурную машину в свою персональную для жены и домочадцев.
