— Чего скалишься? — ворчал охотник. — Так-то ты платишь за угощение… А я еще дочку ему!.. Не знаю, чего это вчера со мной произошло. Никогда такого не было. Уговорил девчонку и к тебе вел, и вдруг страх какой-то напал. А Мюррей, собака, сам бежал как трусливый шакал, а сегодня набросился… Ты, говорит, сдрейфил, ты, говорит, пришельца упустил, из-за тебя, говорит, моя Линда здорового внука мне не родит… И на тебе, Рыжий: раз-два, и ты превращен в паршивого труса!..
Он копошился в пепле, пытаясь то сесть, то встать, растирая руки и пряча лицо, и говорил, и говорил, бормотал, грозился, и Ивану вдруг стало понятно, что этот человек действительно пережил большой страх, но не вчера, а сегодня, недавно, только что, да и сейчас не до конца еще ему верится, что все уже позади, и что в лице Ивана к нему пришло спасение.
— …а Грант, собака, тут как тут: «Шу-шу-шу!.. Шу-шу-шу!». И на тебе, Рыжий, приговор: к Огненному Столбу тебя, Рыжий, за то, что мальчишку упустил… Ты не баба, Рыжий, бабу бы мы еще, может быть, и простили бы, потому что баб у нас мало, а баба рожать может, ей только мужика нормального дай, а без тебя, Рыжий, поселок переживет — охотников хватает, да и дочка твоя без тебя скорее родит, а то ты все кого-то ищешь ей, подбираешь все, и тот тебе не по нраву, и этот не подходит… Ну, думаю, все! — принесли, положили, возврата уже нет, а тут ты, парень, как бог тебя послал… А это девка твоя? Ничего девка… Симпатичные вы ребята, только хиловатые. Господи! — простонал он вдруг. — Неужели же это правда?
Наташка с любопытством смотрела на этого странного дядьку, а потом вдруг спросила Ивана:
— А что за девчонку он к тебе вел?
— Это он так, — сказал Иван, и Мозли тоже забормотал: — Это я так, к слову…
Значит, это и есть Огненный Столб, думал Иван. Значит, сюда хотел отправить меня вчера Грант. Жертвенное место у них здесь… Если ты провинился и если ты не женщина, которая может рожать, — к столбу тебя… И если ты только что появившийся на свет ребенок и вся твоя вина (и не твоя даже!) — в том, что ты родился уродом, — к Столбу тебя… И даже если ты женщина, но в силу каких-то причин бесплодна, — к Столбу тебя… Нечего тебе хлеб даром есть, освободи место у стола…
А чего же ты хотел, сказал себе Иван. Чтобы люди, принужденные жить по звериным законам, жили по каким-то другим, светлым и гуманным?.. Чтобы черви жили по законам бабочек?.. А сам-то ты давно узнал эти светлые и гуманные законы?.. Да и не узнавал ты их, а просто тебе о них рассказали. По доброте душевной или по злому умыслу — даже этого ты толком не знаешь… Может быть, ты просто заводная игрушка в руках двух людей, знавших мир до катастрофы. Завели тебя ключиком, ты и побежал. И мчишься ты, по разумению своему, куда глаза глядят. Но детеныш крота бегает по тем ходам, которые вырыл в земле его папа…
Ну и что, думал Иван. Вот пусть крот и ходит по норам! А я не крот, я человек… И уж если ткнули меня физиономией в грязь и сказали, что это отвратительно, и понял я, что это отвратительно, то пусть будет хоть миллион причин существования этой грязи, я все равно не скажу, что тут хорошо. Даже если сам буду вынужден жить в ней…
Подожди, подожди, говорил он себе. Ты так любишь мир, который был до катастрофы, и так желаешь если не возвращения его, то хотя бы чего-либо ему подобного… Но разве не мир этот виноват в том, что появился Черный Крест, разве не он виноват в том, что уже второй век немногие уцелевшие люди живут по звериным законам?..
Да, думал Иван, он виноват в этом, он — все верно. Но ведь это не значит, что мир был плох. Потому что тогда у людей было право выбора… Человечество всегда должно иметь право выбора. Это как зеркало, в котором человек может увидеть себя: каков я… Вот почему я и хотел взорвать свой мир — наконец-то я это понял. Ведь только неправильный выбор привел к тому, что человек перестал быть человеком и превратился в раба судьбы, вынужденного ползать по раз и навсегда вырытым норам. И значит, надо вернуть человеку право выбора…
Все это верно, говорил он себе, но ведь ты, даже сделав свой выбор (представилась в жизни такая возможность!), все равно остался рабом. И пусть ты даже станешь властителем Приюта, но править тобой все равно будет Черный Крест — злое дитя того времени, которое ты любишь. Так нужна ли эта жизнь и не лучше ли сразу?..
Нужна, думал он, и не лучше. Потому что одно у меня не отнимет никто — выбор между равнодушием и ненавистью. И если до сегодняшнего дня я и не любил Черный Крест, но воспринимал его как нечто изначально заданное, как грозу, например, или как землетрясение, то теперь я его ненавижу, и буду ненавидеть всегда, и детей своих воспитаю в ненависти к нему, и внуков, и всех окружающих меня людей, и когда-нибудь эта ненависть знать себя даст!..
Наташка видела, как корежит Ивана. Как сначала он улыбался и слушал рыжего охотника. Как потом помрачнел и согнулся будто на плечи ему взгромоздили непосильный груз. И как медленно, с трудом выпрямился и с вызовом посмотрел в небо. Тут он вздрогнул, обернулся, и Наташка увидела его расширенные от ужаса глаза.
— Крест! — тихо сказал он. — Почти в зените… Проворонил… Проклятое солнце!
И Наташка посмотрела наверх и вдруг увидела, что с серых небес смотрит на них мертвый глаз, острый, равнодушный, беспощадный, и даже не на них он смотрит — не на нее, застывшую в оцепенении, и не на этого рыжего старика, которого она вчера так сильно напугала и который так и не понял ничего, как и сейчас ничего не понимает и все что-то бормочет, — а смотрит он прямо на Ивана, и понял уже все Иван, сумасбродный, равнодушный к ней человек. И она тоже поняла, что этот мертвый беспощадный глаз — последнее, что она видит в жизни, и не станет сейчас ее, и не станет сейчас рыжего, и не станет сейчас его, сумасбродного, равнодушного, любимого человека…
— Нет! — прошептала Наташка. — Я не хочу так! Нельзя так, нельзя!!!
А Мозли все еще сидел на обугленной земле. Он понял, что что-то случилось, и замолк, и попытался встать, но не успел, потому что в этот момент упала с неба огненная молния, и в лицо ему полыхнуло беззвучным пламенем. И Мозли зажмурился, поняв, что все-таки достала его рука господня и собака Грант будет сегодня удовлетворенно потирать руки… Но смерти не было. Не было даже боли, и тогда он открыл глаза и увидел, что они, все трое, находятся внутри какого-то кокона, чуть обозначенного неярким свечением. Снова упала сверху молния, и забесновался за пределами кокона серебряный огонь.
А Наташка, скорчившись, лежала на боку, обхватив голову руками, стиснув зубы, закрыв глаза и только стонала, когда очередная ослепительная, тонкая игла прошивала ее мозг.
