его к покрытым налётом вечности камням какого-то сооружения, за давностью лет вросшему в землю.
Зуня, подталкиваемый безжалостной злобой ненавистников, разлитой подобно ядовитой субстанции по всей округе, нырнул в низкий проём входа.
Но прежде, чем его поглотила глухая каменная громада, он услышал радостно-отчаянный возглас тысячи голосов, бушующим валом настигший его:
– Минотавр в Лабиринте!.. Чудовище ушло в Лабиринт!..
Так он узнал Лабиринт.
С печальным вздохом он спрятался в нём от тех, кому хотел подарить свою любовь и жизнь.
Переходы, комнаты, лестницы, галереи – бесконечная смена брошенных помещений. Вековая пыль свидетельницей забвения надёжно прикрыла весёлую мозаику полов, высохшие чаши уютных бассейнов и суетные следы былых обитателей этого огромного и нелепого сооружения – Лабиринта.
Здесь Зуня, выйдя на открытую небу площадку – когда-то, возможно, служившую двором, – связался со старшим Зуней, оставшимся у кораблей, что тонкой ниточкой связывали Зуней с их далёкой родной планетой.
Старший Зуня поведал горькую историю вышедших к людям Зуней. Многих из них уже не было в живых – они погибли от ненависти и коварства людей. Другие томились, подобно нашему Зуне, в заброшенных пещерах, в недоступных горах, ища в них спасения и выжидая возможного контакта с землянами.
Удивительное сходство Зуней с людьми, кроме строения головы, по мысли Зуней должно было сблизить их. Но случилось всё не так. Одинаковые потребности и органы чувств, единое видение и понимание мира Зуней и землян, отзывчивость и доброта пришельцев – всё это осталось незамеченным людьми, или они не хотели замечать сходства. А вот бычья голова на человеческом теле потрясла их так, что всюду, где бы ни появлялись Зуни, если даже им удавалось вступить в краткую взаимосвязь с аборигенами, их встречали как заклятых врагов, обратив против них всё, от камней до варварского оружия – стрел, поражающих на далёкое расстояние, и дротиков.
Понятые и используемые для различных нужд идеи, подаренные людям через образы чудовищ и знамений, воплощались с благодарностью, как данную свыше. Но сами Зуни предстали перед землянами только как оборотни, как исчадия потусторонних враждебных сил, достойные уничтожению любым способом для очищения Земли.
Расчётам, надеждам и благородным порывам Зуней был нанесён сокрушительный удар, не предсказанный Зунями-провидцами.
Обо всё этом говорил старший Зуня. И ещё говорит он: нашлись среди Зуней такие, которые забыли о своём предназначении, клятве и чести. Они вернулись назад, к кораблям, требуя отправки на Зуню и наказания людей. Корабли улетают, унося беглецов к позору и презрению. Но оттого Зуням, ещё остающимся на Земле, не лучше.
Наш Зуня не мог плакать – у него уже были рога, но он терял силы и надежды от невесёлых новостей, мыслей и безысходности своего положения. И всё-таки, решил он, наперекор всему лучше умереть от рук землян или даже прожить свой век изгоем, чем поступить так, как улетевшие на Зуню. Разве он не знал, на что шёл, выбирая дорогу в жизни? Разве он не помнит своих учителей, готовивших его ко всем неожиданностям нелёгкого труда, к возможному непониманию? И не они ли, учители, учили его долготерпению?
Нет! Он не уйдёт, не отступит! Он, в конце концов, найдёт путь к сердцам и сознанию людей. Он покорит их мыслями и поступками. И они поймут его!
И уж тогда…
Зуня постигал Лабиринт. Изучил в нём все ходы, познакомился с его многочисленными обитателями: зверьками, птицами, змеями и козами. Они не боялись его. Да и город в сознании людей привыкал к нему, в размышлениях о нём. И теперь, если он паче чаяния появлялся на наружной стене Лабиринта на виду, то люди не кричали уже так злобно, хотя всё ещё хоронились сами и прятали детей от его взгляда.
… И наступил день – к Зуне пришёл человек.
Был он невзрачен на вид. С холодным взглядом стальных глаз, с помятым носом и голым блестящим черепом. Чистая набедренная повязка дополнялась на нём куском грубой ткани, серой полосой переброшенной через сухое плечо.
Человек боялся, но храбро давил в себе трусость и тревожные мысли, тем самым то, открываясь Зуне, то замыкаясь наглухо. Однако Зуня был несказанно рад и этому. Ведь он мог хотя бы одному разумному представителю планеты передать всё то, ради чего появился здесь, с тем, чтобы выполнить свою миссию, своё предназначение.
Восприняв флюиды, исходящие от Зуни, человек, которого звали Тионом, сморщился как от натуги или прозрения. Похоже, он что-то понимал из того, что ему предлагалось в первый раз. Зуня не торопился, давая нужное по крупицам, чтобы не спугнуть, а ещё хуже, не загубить неразвитый ум, не поразить его обилием знаний.
Тион приходил один, в одном и том же одеянии, аскетически сухой, с широко раскрытыми глазами безумца и жаждой узнать что-то новое. Однако брал не всё, и Зуня порой с досадой чувствовал его странную избирательность.
Приходя, он садился, замирал истуканом, приоткрывал рот и молча внимал мыслям Зуни, который с каждым разом увеличивал нагрузку, стараясь передать Тиону всё многообразие своего внутреннего мира, любовь к природе и близким, к познанию и созиданию.
Зуня знал, вот он подумал, представил, и зёрна его образов и идей погрузились в почву существа Тиона, достаточно уже вздобренную предыдущими встречами и ростками тех встреч.
Так или примерно так, как знал Зуня, должно было происходить. Но почва при каждой новой встрече оказывалась почти мёртвой, любое семя в ней гибло, не дав ростка. И не появлялось у Тиона в ответ на искренние и естественные стремления Зуни ни восхищения, ни радости, ни благодарности.
Беседы и консультации со старшим Зуней не помогали. Не помогали нашему Зуне, не помогали и тем Зуням, которым после лишений удалось-таки вступить в контакт с людьми.
Новое крушение замыслам Зуней ожидало их. Вначале люди не восприняли их как друзей, но как чудищ, человеко-быков. Что внесло разочарование у многих Зуней. Теперь земляне не воспринимали их способности чему-либо научить их…
Тион приходил и уходил, день ото дня поражая Зуню разгорающимся лихорадочным блеском глаз, стекленеющих от некоторых воспринимаемых от Зуни мыслей и новых знаний. Но в ответ не давал ни искры, чтобы можно было узнать о разумном усвоении им познанного.
Тем временем Зуня привык подниматься на стену, отделяющую Лабиринт от города, и с печалью смотреть на кипение жизни у самых его ног, желанной, но недоступной. Люди, завидя его, показывали пальцами, украдкой грозили кулаками или проклинали в мыслях. Однако теперь Зуня оставался глух к угрозам и не пытался, так как удостоверился в никчемности усилий, вступать со всеми людьми в близкие отношения: и в мысленные и в непосредственные.
Однажды – раннее прохладное утро ещё обнимало зачарованный полусонный мир – Зуня с высоты стены увидел жуткую картину.
