Для американской же ментальности клад — это опосредованное наследство. И неважно, знаешь ли ты имя прежнего владельца, связан ли ты с ним как-то исторически или генетически, или же он так и останется навсегда безвестным и безымянным. Легран в “Золотом жуке” Эдгара По нимало не сомневается, принесет ли ему благо преступным путем нажитое золото капитана Кидда. Герои стивенсоновского “Острова сокровищ” также никоим образом не терзаются на сей счет. Ну а в фантастике сокровищам иных звездных рас и вовсе нет числа — кто только ни охотился за наследием самых разнообразных Предтеч (да простит мне Андре Нортон такую универсализацию ее термина). Два тезиса таким образом сливаются: все подлинно великое уже было некогда создано, а человек — суть наследник жителей любых прошедших эпох.
Лежит в основе “Сокровища звезд” и еще один знакомый постулат — всякое зло рождается из стремления ко благу. Чуть ли не тоталитарное, диктаторское общество грядущего возникло здесь именно таким образом. В сущности, лорд Имболо ведь отнюдь не стремился ко власти над миром и уж тем более не грезил абсолютно развращающей абсолютной властью. Он искренне жаждал осчастливить человечество, ну а к чему ведет стремление осуществить этот процесс насильственно и в кратчайшие сроки уж кто-кто, а мыто с вами отменно знаем.
А отсюда логически вытекает и ситуация, в которой оказывается лейтенант Тарлетон, решивший в конце концов тирании противостоять. Не от душевной лени он столь долго отказывается от активной борьбы, хотя впрямую об этом не говорит и, похоже, даже не думает. За него думает автор. Так же, как это делал в раннем романе “Если это будет продолжаться…” Роберт Хайнлайн… Так же, как делал это, работая над “Восстанием ангелов”, Анатоль Франс. Как она мудра и восхитительна, эта глава о сне Сатаны! О том, что нет больших тиранов, чем вчерашние тираноборцы. Кит Лаумер не занимается столь скрупулезным исследованием — к этому не располагают сами законы жанра. Оно остается за скобками, вне текста. Да и деятельная натура автора, героя, американского национального характера, наконец, не позволяет ограничиться мудрым, но и бесплодным, увы, отказом франсовского Сатаны от борьбы, от повторного мятежа.
Тарлетон преодолевает соблазнение могуществом и властью. Однако Лаумер возвращался к этой мысли не раз, свидетельством чему является и включенная в этот сборник повесть “Проверка на уничтожение”. Причем далеко не все его герои эту проверку выдерживали.
Анатоля Франса я упомянул в этом контексте не случайно, не только по совпадению одной мысли у двух этих столь несхожих писателей. Есть еще и франсовская максима, которую Лаумер, похоже, сделал едва ли не своим негласным девизом: “В свидетели и судьи дайте людям иронию и сострадание”.
Критики много пишут о свойственном Киту Лаумеру юморе. Распространяться на эту тему особенно нечего — текст говорит за себя, даже вне особой зависимости от достоинств или недостатков того или иного перевода. Но помимо юмора, заключенного как в самом построении сцен, так и в отточенном авторском языке, прозу Лаумера отличает ироническое видение мира, ироническое отношение ко всему, включая себя самого. И это придает даже традиционным — чтобы не сказать банальным — для фантастики ситуациям неожиданную и не слишком характерную для произведений чисто коммерческой литературы глубину и объемность. Особенно примечателен в этом смысле ретифовский цикл, к сожалению ни одним рассказом в этом сборнике не представленный, но некоторые из них на русский язык все же переводились, так что убедиться в справедливости моих слов при желании не трудно.
Не всегда легко разобраться в том, что же именно обеспечило писателю устойчивые популярность и успех. Казалось бы, Лаумер ничем особенным не выделяется из числа многих американских фантастов своего времени и поколения. Он варится в котле тех же самых идей и проблем, недаром же, читая его то и дело, вспоминаешь то Айзека Азимова, то Роберта Хайнлайна, то Эрика Фрэнка Рассела… Вспоминаешь, но при этом ни на секунду не упускаешь из виду, что читаешь-то именно Лаумера — речь идет не о подражательности, не о вторичности, а лишь об общности подходов и интересов. Стиль же и почерк у Кита Лаумера свой, и спутать его с другими довольно сложно. А ведь писатель — это все-таки прежде всего именно стиль. В литературе куда важнее не что сказано, а как.
Не знаю, каким образом приобщился Лаумер к фантастике. Нигде не нашел я упоминаний о его детской завороженности НФ, как это было с юным Айзеком Азимовым. Или о случае, повернувшем судьбу, как случилось с Хайнлайном. Такое ощущение, будто писатель — причем уже сложившийся, не только талантливый, но и умелый, хотя это свойство накапливается лишь с опытом — пребывал где-то в недрах лаумеровских ума и души изначально, в некоей многолетней спячке до того самого 1959 года, когда тридцатичетырехлетний третий секретарь американского посольства в Рангуне вдруг взял да и написал свой первый и сразу же зрелый рассказ. Впрочем, и так тоже случается порой — вспомните хотя бы судьбу нашего соотечественника и классика современной НФ Ивана Ефремова… Но как бы то ни было, в фантастику Кит Лаумер пришел с очень точным пониманием и ее внутренних законов, и круга проблем, волнующих современников, и, наконец, чего ждут от книги читатели.
Он писал не только много, но и легко. Я имею в виду не ту обманчивую легкость чтения, за которой порою стоит тяжелейший, хотя и невидимый авторский труд. Нет, знавшие Лаумера утверждают, что он, когда будущий роман уже сложился в голове, буквально выплескивал его на бумагу, с трудом поспевая за собственной мыслью. И мне кажется: а не эта ли легкость и сделала его столь популярным и коммерчески успешливым писателем? Потому что за летящей гладкостью повествования мнится и классическая “легкость мысли необыкновенная”; а для того, чтобы увидеть в глубине умело спрятанные проблемы — и куда как серьезные! — надо затратить некоторые усилия, к чему стремится, прямо скажем, отнюдь не всякий.
Да, Кит Лаумер не произвел революции в фантастике, как сделал это в свое время Роберт Хайнлайн. Но разве это главное? Он просто жил — и творил романы точно так же, как собственную жизнь, не избегая и не опасаясь резких поворотов, бросков вперед и возвращений на круги своя. И естественности этой впору позавидовать. Или восхищаться ею — как восхищаемся мы любой подлинной гармонией.
Андрей БАЛАБУХА
