Процессию завершал типичный бомж, толкавший перед собой двухколесную тележку, в которой, скособочившись, сидел тихий полупарализованный идиот. На самом деле это были отец и сын Пыжловы.
Старший Пыжлов, давний приятель Зяблика еще по лагерям Сыктывкара, был собственником редкой по нынешним временам вещи – ручного пулемета, но зрение имел хуже, чем у курицы. Этот недостаток с лихвой восполнял его младший сын, хоть и страдающий с детства полиомиелитом, зато (если и дальше пользоваться сравнениями из орнитологии) зоркий, как сокол.
Вся эта компания выглядела настолько жалко, что даже настоящие беженцы, в подтверждение своего горя несшие на плечах обгоревшие жерди, иногда одаривали их ломтем хлеба или горстью серой маниоковой муки.
Вторые сутки они блуждали вокруг Талашевска, то удаляясь от него километров на десять-двенадцать, то вновь возвращаясь к пригородам. При этом Зяблик старался избегать торных дорог, а выбирал лесные просеки, опушки и малохоженые тропки.
Однако пока результат был нулевой. Лишь однажды ватаге пришлось вступить в огневой контакт с какой-то бандой, но осмотр трупов, оставшихся на месте скоротечного боя, показал, что это вовсе не аггелы и даже не их пособники, а скорее всего обыкновенные дезертиры, не примкнувшие ни к одной из враждующих сторон.
На третий день Зяблик решил немного изменить тактику. Подозвав к себе единственную во всей ватаге натуральную женщину (кстати сказать, двоюродную сестру Бациллы), он сказал:
– Марина, ты бы причепурилась слегка. Если смехом взять не получается, так будем брать на живца.
Спустя полчаса ватага выглядела уже немного иначе: одноглазый старик на костылях, хилый малец, две зачуханные мешочницы, подслеповатый бродяга, толкающий перед собой тележку с инвалидом, и вполне еще товарная бабенка в высоко подоткнутой юбке, с порочным, как принято говорить, «деловым» ртом.
Перемена тактики довольно скоро дала свои результаты. В зарослях кустарника, мимо которых в тот момент двигалась, ватага, затрещало, и тропу перегородили несколько мужчин такого вида, что у обычного человека сразу возникало желание заранее вывернуть перед ними карманы.
– Куда намылились, живодристики? – мрачно поинтересовался предводитель банды, человек с широкой лоснящейся рожей и близко посаженными глазами.
– Да никуда, отец родной, – запричитал Зяблик. – Побираемся мы, Христа ради. Где люди добрые приютят, там и дом наш. А не приютят, так мы и в чистом поле ночуем.
– А кто вам на моей дороге ходить позволил? – осведомился главарь.
– Не знали мы, отец родной, что она твоя, – развел руками Зяблик. – Думали, что общественная. Уж прости, сейчас обратно пойдем.
– Сначала пошлину заплатите.
– Мы бы и рады, да нечем, – пригорюнился Зяблик. – Два дня крошки хлеба во рту не держали.
– А что в мешках?
– Ветошь всякая. Ты, отец родной, и руки о нее марать не станешь.
– А девка эта чья? – главарь бесстыдным взором уставился на Марину.
– Соседская. Тоже беженка. Прибилась к нам.
– Ну так и быть, – осклабился главарь. – Цена ей, конечно, копейка, но в счет уплаты долга возьмем.
– Бери, отец родной, бери. – Зяблик посторонился, пропуская главаря, а когда тот, масляно улыбаясь, шагнул вперед, негромко произнес: – Зеке!
Это означало, что члены ватаги должны немедленно убраться с линии огня. Сам Зяблик рухнул на землю, потянув за собой главаря. Марина, фальшивые мешочницы и лжеподросток отскочили в сторону. Пыжлов-младший выхватил из-под груды тряпья пулемет Дегтярева с ленточным боепитанием и в упор резанул по бандитам. Четверо мужиков рухнули столь же дружно, как стебли пшеницы, попавшие под серп жницы.
Пока ватага разбиралась с мертвецами, отыскивая признаки, которые указывали бы на их принадлежность к аггелам. Зяблик, оседлавший главаря, завел с ним задушевный разговор:
– Теперь ты понял, отец родной, что бывает, когда на чужое заришься?
Тот молчал, сопел и упорно пытался освободиться.
– Успокойся, – уговаривал его Зяблик. – Полежи. Дай я на тебя полюбуюсь. Кого это ты мне напоминаешь? Тебя, случаем, не Альфонсом кличут?
Главарь, изловчившись, укусил Зяблика, за что был немедленно наказан увесистой плюхой по зубам. Пыжлов-старший, подкатив коляску поближе, наклонился над пленником.
– Все верно, – щурясь, сказал он. – Альфонс это и есть. Разве такую рожу с кем-нибудь спутаешь. Я его уже лет пять знаю, еще с тех пор, как он у Плешакова «шестерил» по мелочам.
– Бывает еще в жизни фарт, – Зяблик занес кулак для нового удара. – Ведь я тебя, мокрица, который день по Отчине ищу.
Еще на подходе к Талашевску встречные патрули сообщили Зяблику, что его срочно разыскивает Цыпф. К тому времени Альфонс уже признался, что видел Верку и даже допрашивал в комендатуре, хотя непосредственное участие в ее убийстве категорически отрицал. Подтвердил Альфонс и свою принадлежность к аггелам – тут уж крыть было нечем, трое из его соратников имели на голове зачатки рожек.
Впрочем, эту скупую информацию Альфонс выложил отнюдь не добровольно – по дороге к Талашевску он потерял почти все зубы и уже дважды рыл себе могилу. Прежде чем задать очередной вопрос, Зяблик четко предупреждал его:
– Я тебя пытать не буду. Я не палач. Я тебя буду дубасить, как мужик мужика. Голыми руками. Можешь сопротивляться себе на здоровье. Но правду я из тебя все равно выбью. Если не хочешь печенкой рыгать, лучше сам все расскажи.
Цыпф, дожидавшийся Зяблика на заставе у речки Лучницы, наспех поздоровался с ним и, отведя в сторону, что-то возбужденно зашептал на ухо.
– Вот это номер, – по лицу Зяблика как бы судорога прошла. – Не ожидал даже… Обскакали нас говноеды рогатые.
Он знаком подозвал анархиста, тащившего мешок с барахлом, изъятым у мертвых аггелов и, пошарив в нем, извлек на свет божий целую коллекцию ожерелий, каждое из которых представляло собой сыромятный шнурок, на который были нанизаны вперемежку львиные клыки, раковины каури, серебряные реалы и золотые побрякушки, некогда пользовавшиеся большим спросом у талашевских красавиц.
Подобные ожерелья носили все арапские воины, а для их врагов они имели такое же значение, как скальпы для индейцев или обрезки крайней плоти для древних иудеев.
– Из Лимпопо трофейчики? – спросил Зяблик у Альфонса, глаза которого так заплыли багровыми фингалами, что превратились в щелки. – Что молчишь, как гимназист в борделе?
– А что говорить, если ты сам все знаешь, – процедил Альфонс.
– Тогда последний вопрос, и пойдешь отдыхать на шконку. Но если в молчанку захочешь играть или, еще хуже, порожняк погонишь, я за себя не отвечаю. Усек? Теперь отвечай, куда вы шли, шваль мохнорылая?
