И единым духом выпивает, шумно глотая.
— Спасибо, — говорю, — но я Артем.
— А-а-а? Артем? Ну да… Слабовато пойло. Я, понимаешь, вчера того… превысил. Теперь вот отпотеваю, — закуривая «Космос», доверительно сообщает мне Нефедов. — Можно было бы водяры взять, но опасаюсь…
— Чего?
— Заведусь, как трактор ДТ-75. Потом хрен остановишь. Ладно, это все метафоры и гиперболы. Ты чего пришел?
Вкратце обрисовываю ему ситуацию — газета, интервью, авангард современной науки, руководящая роль…
— О, блин горелый! — Игнат рвет себя за бороду. — Надо было все же водяру брать! Такие редуты на низком градусе не осилить…
— А ты точно профессор?
— Зуб даю. В прошлом году защитился. Говорят — самый молодой доктор наук в стране.
Я достаю блокнот, карандаш, пристраиваюсь на уголке стола, делаю серьезное лицо.
— Итак, несколько слов о себе…
— Да иди ты в баню с такими заходами! — Игнат наливает себе второй стакан «Фетяски». — Ты про историю хотел? Ну, так слушай: история, Степан, очень странная наука!
— Артем.
— Да какая к черту разница? Ты меня слушать пришел или представляться?
От этого веселого запойного хамства немного тушуюсь и ничего не говорю.
Следует пауза — профессор выпивает вино и продолжает рычать:
— Мы, то есть люди, верим в некие мифы и думаем, что это и есть история. Но чаще всего мы не имеем никакого представления о том, какой была историческая действительность.
— То есть?
— Хочешь на примере? Запросто. Возьмем викингов. Ты знаешь, кто это?
— Ну, конечно, — я улыбаюсь. — Кино с Керком Дугласом раз пять смотрел. Начало наизусть помню: «В первой половине девятого века в Европе не знали страшнее имени, чем Один — бог войны викингов….».
Игнат тоже смеется. Похоже, «Фетяска» наконец-то подействовала.
— Вот видишь, уже началась мифология. Один не был богом войны. А ты имеешь представление о кораблях викингов, драккарах?
— Ну, более-менее. Длинные такие лодки с большими квадратными парусами…
— Их борта толстым слоем покрывал топленый китовый жир, смешанный с навозом и землей. Смрад стоял такой, что о приближении драккаров можно было узнать за несколько километров. Зато они совершенно не протекали и развивали удивительную для парусных судов скорость. Кроме этого, есть еще несколько фактов, вносящих серьезные коррективы в образ викингов. Среди них был развит гомосексуализм, каннибализм и близкородственные браки. Они являлись настоящими, стопроцентными варварами, дикарями.
— Как монголы?
— Как монголы, как германцы, как кельты Британии, как наши предки, древние славяне. Однако же все эти варвары в определенные моменты истории держали в страхе куда более цивилизованные народы. Сильные, могущественные государства рушились под их ударами. Римская империя, Хазарский каганат, китайская империя Цзинь, Хорезм. Те же викинги, норманны, наводили на Европу такой ужас, что решением Собора римско-католической церкви в Меце, в 888 году в католическую литургию официально были добавлены слова…
Нефедов приосанивается и торжественно поет басом:
— «А furore Normannorum libera nos, Domine…», что переводится как: «И от ярости норманнов защити нас, Господи…». Ты говоришь — Керк Дуглас.
Я понимаю, что этот лохматый профессор подводит меня к закономерному вопросу и задаю его:
— Но почему всем этим полудикарям все удавалось? Как они могли уничтожать империи?
— А-а! — Нефедов многозначительно поднимает вверх толстый указательный палец. — Все дело в такой особой штуке, которая называется «пассионарность». Ты про теорию этногенеза слыхал?
Отрицательно качаю головой.
— Правильно, и не можешь ты ее знать! — рыжую бороду разрезает белозубая улыбка. — Потому что официально ее нет. Она есть — и ее нет. Такой вот парадокс.
— А что за теория-то? — нетерпеливо спрашиваю я. — В чем ее суть?
— Это самая важная теория на свете, — важно заявляет Нефедов. — Ее придумал и развил в своих работах человек, которого я имею честь называть своим учителем. Его зовут Лев Николаевич Гумилев. О поэте Николае Гумилеве знаешь?
На этот раз я киваю.
— Был такой поэт, белогвардеец, представитель упаднического течения акмеистов. Как враг трудового народа, расстрелян сразу после Гражданской войны, в двадцать первом году.
— Сам ты представитель упаднического течения… — обижено ворчит профессор, со вздохом выливает в стакан остатки вина. — Николай Гумилев писал чудесные стихи. Кстати, он был мужем Анны Ахматовой. А Лев Николаевич — их сын, понимаешь?
— Ага. На детях гениев…
— Я тебя сейчас прогоню, — с угрозой в голосе рычит Нефедов. — Комментарии свои зажми в горсть. Или слушай — или проваливай. Понял?
— Все, все, понял! — я поднимаю руки ладонями вверх, демонстрируя полную лояльность.
— Значит, теория этногенеза… Суть ее такова: каждый этнос проходит в своем развитии ряд периодов или фаз, от рождения до гомеостаза, то есть гибели. Смена фаз обуславливается уровнем пассионарности в этносе.
— А что такое пассио… ну, вот это слово?
Нефедов воодушевляется, пятерней лохматит волосы.
— Это, на мой взгляд, самое интересное в учении Льва Николаевича. Пассионарии — такие специальные люди, особи с избыточной энергетикой, способные изменять окружающую среду и готовые пожертвовать собой ради своего этноса.
— Герои, что ли?
— А? — Нефедов не сразу понимает меня. — Ну, можно и так сказать. Лев Николаевич проанализировал биографии массы исторических деятелей, таких, как Наполеон, Александр Македонский, Сулла, Ян Гус, Жанна д’Арк, протопоп Аввакум, Ганнибал, Чингисхан и обнаружил, что всех их объединяет одно: они активно стремились изменить мир вокруг себя, и стремления эти не были продиктованы ни желанием получить материальные блага, ни славу, ни власть. Более того — многие из пассионариев гибли, сознательно жертвуя собой ради других…
Я смотрю на чистую страницу блокнота. Все, что рассказывает мне этот полупьяный историк, очень интересно, но журналистское чутье подсказывает мне — интервью из этого не получится.
Нефедов тем временем переходит к причинам появления пассионариев, упоминает «энергию живого вещества биосферы», описанную академиком Вернадским и вдруг замолкает, с подозрением глядя на меня.
— Э, Степан, да ты меня не слушаешь?
— Слушай, слушаю…
— Ну… и что ты думаешь?
— Думаю… Думаю, что десяток «людей длинной воли» нам бы не помешал.
Нефедов мрачнеет. Сдвинув густые брови, он принимается буравить меня взглядом, потом тихо, даже вкрадчиво, спрашивает:
— А кто, по-твоему, «люди длинной воли»?
Странная смена настроения профессора мне не очень понятна. Вспомнив свои видения, я уверено отвечаю:
— Ну, Есугей-багатур, например. Или кераитский царевич Нилха-Сангум…
— Ясно, — горько усмехается Нефедов. — Мне, дураку, с самого начала надо было допереть… Стреляет он… Прокололись вы, товарищ… кто вы по званию? Для старлея юны еще. Лейтенант? Так вот: прокололись вы, товарищ лейтенант. Тщательнее надо готовиться к оперативной работе. Нилха-Сангума к пассионариям причислить нельзя ни под каким видом. Того же Рене Груссе почитайте. Так и передайте вашему начальству. А теперь все, разговор окончен. Потрудитесь выйти вон!
«Что за ерунду он несет? — думаю я и тут же в голове вспыхивает догадка: — Да он же принял меня за гэбэшника!» Надо спасать положение. Перехожу на «вы» и говорю:
— Извините, товарищ профессор, но это ошибка. Вы не за того меня принимаете. Я, правда, журналист…
— А я — папа Римский, — машет рукой Нефедов и вдруг вскакивает. Держа руки по швам, он орет: — Политическая целесообразность для каждого советского историка всегда превалирует над так называемой исторической правдой! Мы, советские историки, каленым железом выжжем всякий дуализм восприятия исторического процесса и скажем решительное «Нет!» тем ретроградам, что стоят на идеалистической платформе, искажая материалистический взгляд на историю. Даешь ленинизацию русского исторического процесса! Ура, товарищи! Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овации. Все встают!
