- Гоните этого иезуита, если еще раз появится, - сказал Горчаков, хлопая меня по колену. - Попался бы он мне, я бы с ним поговорил... он встал и тряхнул за плечо смаковавшего коньяк Назара. - Поехали.
- На посошок, Витя, - кротко отозвался Назар Захарыч. Совершенно ясно, что, несмотря на перевес в годах, он ходил у Горчакова под каблуком, тихий человек, добренький, безответный. Я не мог представить его молодым, в шинели...
- Ладно, - разрешил Горчаков. - Доброй ночи. Борис.
Он ушел в прихожую, высокий, жесткий, собранный, раз навсегда определивший свою позицию и не собиравшийся отступать. Когда твой противник сильный человек, его даже уважаешь; легче, если он рыхлая ничтожная личность, с тем проще, его неприкрыто презираешь, а сильного презирать невозможно, нужно что-то большое, чтобы перестать его уважать.
Назар Захарыч допил посошок и встал.
- Доброй ночи, Боря, - сказал он плюшевым голосом. - Вы не обращайте внимания на все, что Витя про политику... Просто вспомните детишек в неблагополучных странах, видели ведь фильм? Ужас...
- Послушайте, - сказал я. - Вы оба мне так и не сказали, я не могу понять... В чем суть эксперимента, самая суть?
- Ну это же просто, Боря. Помните школьные опыты с бумажками? Опустили ее в пробирку, посинела - опыт удался. И вот такие бумажки мы трое.
Посинеем - все в порядке, можно начинать по всей планете. Поняли?
- Понял... - сказал я. - Доброй ночи.
Дверь за ними захлопнулась. Я прибрал со стола, поплелся в спальню. Жанна захлопнула книгу и вопросительно взглянула на меня, я отобрал книгу, положил ее на столик и поцеловал Жанну.
- Ушли? - спросила она.
- Да, - сказал я.
- Вы не поссорились?
- Вроде нет. Ноль-ноль, команды покидают поле.
Мне было с ней удивительно просто и легко, как будто мы знали друг друга с пеленок, и с первого класса я таскал за ней портфель, в девятом целовались в подъезде, а в восемнадцать прибежали к загсу за час до открытия.
- Слушай, - сказал я, садясь рядом с ней. - Понимаешь, такое дело... Если эксперимент провалится, что будет с тобой?
- Не знаю.
- То есть как? Что, у тебя на этот счет нет инструкции?
Она молчала. За окном стояла теплая летняя темнота, вспыхивали огоньки электросварки на соседней крыше, во дворе припозднившийся Бережков орал ужасным голосом песню про каскадеров.
- Сложно... - сказала она. - Во-первых, не хочу я возвращаться (я взмахнул крыльями и взлетел на седьмое небо и выше, выше...), во-вторых, наши, кажется, чего-то не рассчитали или не ждали. Вы какие-то особенные, с остальными было проще, у нас принято считать, что любая цивилизация, не достигшая Эры Изобилия, достойна только жалости, вы же полностью подходите под стандарт неблагополучных, отсталых, но в вас что-то есть, то ли ваши книги, то ли, не знаю, как сказать... Я не знаю, как это выразить, нас не учили думать о таких вещах...
- Жанна ты, Жанна, - сказал я, не зная, что же еще сказать.
- Догадываюсь, что тебя мучает, - тихо сказала Жанна. - Так вот, я не хочу, чтобы у нас с тобой было по обязанности, понимаешь? Я тебя люблю, Борька. Смешно, да? Жена впервые объясняется мужу в любви на третий день после регистрации. А муж ей вообще еще не объяснился.
- Жутко смешно... - согласился я.
Утром меня поднял с постели длинный звонок, и снова на площадке стоял Белоконь во всем своем мотоциклетном великолепии. Он ничего не сказал, не поздоровался, стоял и смотрел.
- Здорово, - сказал я сквозь зевок.
- Что ты затеял?
- Ничего.
- А почему не едешь?
- Куда?
- Да к Иванову же!
- Я же не знаю, где живет Иванов, - сказал я, проснувшись окончательно.
- Ну что ты чепуху мелешь? Зачем ты его вызывал?
- Никуда я его не вызывал, - сказал я. - В чем дело?
- Десять минут назад мне звонил Иванов, - сказал он быстро. - И говорил, что ты назначил ему встречу за городом у поворота на дачи, но тебя все нет, а телефон твой не отвечает.
- Ер-рунда, - сказал я, вернулся в комнату и поднял трубку. Телефон молчал, гудков не было...
...Я миновал щит с двойным напутствием "Добро пожаловать. Счастливого пути", - смотря с какой стороны ехать. Я ехал из города, и мне желали счастливого пути. Я прибавил газу, теперь я уже не сомневался, что Иванова выманили в это уединенное место, именно выманили, и если учесть, что кое для кого он представлял нешуточную угрозу, а уединенные места всегда были сопряжены с нехорошими делами, а Иванова кое-кто всерьез ненавидел... Но неужели это возможно? Возможно такое?
Оставалось уповать на неизвестные нам законы Сообщества. Но кроме "филантропов", вынужденных их соблюдать, существовал еще Горчаков, не подписывавший никаких конвенций и не подпадавший под юрисдикцию заоблачных законов. Я знал о нем мало, но чувствовал, что этот человек пойдет на все, защищая то, что считает своими идеалами, вопрос только в том, на какие методы он решится, что окажется у него в руках...
Дорогу разделял барьер - узкая полоса зеленой травки, стиснутая ноздреватыми бетонными поребриками. Издали я увидел светлый плащ. Иванов прохаживался на противоположной стороне, возле серого короба автобусной остановки, разрисованного нравоучительными картинками на темы безопасности движения с Волком и Зайцем в главных ролях. Я затормозил, выскочил из машины и побежал на ту сторону. Иванов увидел меня, приветственно взмахнул рукой. Отчаянно заскрипели тормоза, рядом встала бежевая "Волга"; опущенное стекло правой передней дверцы, долгая, оглушительная автоматная очередь, душный запах пороха и жесткое, застывшее лицо Горчакова над стволом.
Шевельнуться я не мог и успел подумать, что настала моя очередь, а еще - что это глупо, обидно и рано.
Мотор взревел, "Волга" унеслась в город. Я встал на колени рядом с Ивановым и попытался поднять его за плечи. Жутко на него смотреть, кровь была везде, но он еще жил, смотрел сквозь меня, не видя, и что-то громко говорил на незнакомом языке. На шоссе было тихо и пусто.
Мне наконец удалось его приподнять, он был страшно тяжелый.
- Иванов! - закричал я ему в лицо.
Он увидел меня, и я чувствовал, какие страшные усилия он прилагает, чтобы смотреть на меня осмысленно, сказать что-то сквозь красную пену на губах.
- Бор-ря... - выговорил он. По моим ладоням ползла горячая кровь. - Третий, ты третий, по тебе... те двое уже... по тебе... гласность... только так...
Его лицо застыло, и кровь хлынула на подбородок. Я понял, что это конец, осторожно, как будто нужна еще была осторожность, опустил его на бетон, подставив ладонь, чтобы не ударилась голова. Случилось странное - словно на секунды открыли дверь в иной мир. Я услышал переливчатые звуки, чьи-то голоса - сердитые, печальные, чей-то плач, чьи-то яростные возгласы. Я понял, о чем они говорят, хотя не разобрал ни слова.
