Виктор взял у Худо томик и извлек из старинного футляра Правила уличного движения.
— Так, — подумав, кивнул. — Но почему старинные тексты?
— Все законы старинны, они существовали всегда, — ответила Яна. — Современными их делают толкования.
— М-м-м…
Виктор посмотрел на Яну, подмигнул ей, — мол, всё понятно — и откинулся на спинку сиденья.
“Выпендриваются ребята, — подумал он, — но все же с ними интересно”. Интригующее впечатление, оставленное Худо, постепенно рассеивалось. Настроение Виктора стало ухудшаться.
Подозрительность и настороженность проникли в его душу. Ему показалось, что от него тоже ждут какой-то необычайности. И он тотчас насупился и уперся, как молодой бычок, которого ведут на поводке в нежелательную для него сторону.
Маримонда Египетская жила в коммуналке. Виктор это понял, как только глянул вдоль большого и неуютного коридора. На стене под разорванными обоями покосилась вешалка, на которой ничего не висело. Меж дверей приткнулась тумбочка кирпичной покраски. Треть коридорного пола занимал застиранный плетеный коврик. По всему было видно, что это место общего пользования.
Маримондой оказалась маленькая, худенькая женщина, одетая в плотно облегающее зеленое с блестками платье. Она молча поздоровалась со всеми и быстренько прошуршала в комнату, увлекая за собой пахнущих снегом и морозом гостей. В желтом свете коридорной лампочки ее лицо так поразило Виктора, что он вздрогнул и напрягся, будто споткнулся о тот половичок, по которому старательно елозил подметками.
— Ты что? — спросила Таня. — Ничего.
Ничего. Что скажешь? Лицо хозяйки жалкое при всей холености. Атакующая беззащитность — вот что на этом лице. Самоуверенность, даже злость, а где-то в глубине глаз — страдание. Подранок. Виктор покачал головой, прошел в комнату. Маримонда хозяйничала вовсю: яблоки, апельсины, растворимый кофе мгновенно образовались на маленьком столике, вокруг которого расселись гости. Даже при поверхностном рассмотрении жилище Маримонды поражало дисгармонией. Комната делилась на две четкие, враждебные по оформлению половины. На половине Мари единственным украшением был орнамент из осенних листьев, лежавший на столе. На другой половине украшениям придавалось большое значение. Они населяли стены, подоконники и даже частично потолок, куда из цветочных ваз тянулись нити вьющихся растений. Над кроватью висел ковер, на стенах — тарелки, а в тарелках — маленькие позолоченные медальончики. Подоконник был уставлен сложной системой кактусов; цветы в особых горшочках свисали с потолка, размещались в специальных черных штативах на полу. Не были забыты и фотографии. Значительная часть семейного альбома перекочевала на стол и стены. Среди фотографий Виктор сразу приметил один многократно повторенный в различных вариантах снимок. Болезненного вида девочка беспомощно выглядывала из пышных оборок.
— Сейчас мамы нет, — сказала Маримонда, — поэтому можно пить кофе без руководящих указаний.
Они выпили по чашечке, и хозяйка сказала:
— Какой я странный сон видела сегодня, сестрички! — Мари уютно уселась в кресле, закидывая ногу за ногу так, что коленки ее оказались на уровне неподвижных глаз.
Виктор ухмыльнулся. “Сестрички”! Видимо, они с Худо не в счет. Маримонда говорила протяжно, плавно, с выражением, внимательно прислушиваясь к себе.
— С самого начала странная деталь: я заснула, но мне приснилось, будто я проснулась. Я скользнула вдоль трех вершин. Явь — сон — явь, но вторая явь, будучи всего лишь вторым глубоким сном, создавала впечатление четкого бодрствования. Будто я заснула у себя на тахте, а проснулась в другом месте, просто потому, что прошло много времени и я уже не живу здесь, а живу где-то там, где я и проснулась. Разбудил меня какой-то сон. Кажется, этим сном была главная моя настоящая жизнь. Но во втором сне она выглядела всего лишь вторым сном.
Маримонда глубоко затянулась сигаретой, и без того худые щеки ее ввалились, обтягивая кожу на висках и лбу. У нее был странный, немигающий, как говорят, фиксирующий взгляд. Виктору при всей отчужденности этого взгляда манера хозяйки рассматривать гостя казалась неприличной. В то же время его не покидало ощущение явно затянувшегося розыгрыша. Чушь какая-то: второй сон первой яви. Юноша присмотрелся к Тане и Худо. Но они ничего — молча, внимательно слушали. Тогда и он начал слушать.
— Два главных чувства при пробуждении — нетерпение и досада. Нужно что-то делать, поступать как-то — и досада на неопределенность. Чего-то не хватает, а что-то присутствует в избытке. Дополнительное ощущение: я очень большая, громадная, великанша, даже больше. Сама себя не могу обозреть. Я открыла глаза и увидела мир. Какой это был необычный, сказочный мир! Вы же знаете, сны у меня всегда цветные.
— Широкоформатные и многосерийные, — улыбчиво поддакнула Таня.
Худо хмуро взглянул на нее.
— Именно, — ничуть не обиделась, а с какой-то восхищенной готовностью подхватила Маримонда. — Но я не только вижу сон, я участвую в нем, он вокруг меня, впереди и сзади. В этом сне я сначала увидела небо. Розовое небо и голубые облака. На этом небе все было сразу — и солнце, и луна, и звезды. И глубокие черно-синие полосы ночи. Я проснулась в нетерпении и озабоченности. Встала и пошла, все время глядя на небо. Его было так много, оно было везде. А земли было мало, она тянулась узенькой полоской, будто я шла по краю обрыва. Я пришла к морю. Оно было светлым, точно разбавленное молоко, а на берегу лежал переливающийся черный песок. Черный песок, вы можете себе это представить? Он отливал зеленым и лиловым, как пятна бензина на мокром асфальте. Я играла черным песком, смешивала его с водой и лепила домики, игрушки и фигурки. Я слепила множество крестообразных фигур — женских, мужских, больших и маленьких. Они ожили, зашевелились, начали бегать в домики, веселиться и прыгать. Я смотрела на них, и меня не оставляла тревога. Что-то должно было произойти. Я ждала, и оно произошло. Человечки росли все больше и больше, а я уменьшалась. Я уже не возвышалась над берегом моря. Вскоре я была такой же маленькой, как и мои создания. И тогда они набросились на меня, стали тянуть в разные стороны. Они дразнили меня и пинали, кусали, мучили. Было не так больно, как обидно. А потом пришла боль. Они что-то оторвали от меня. Я не поняла, что именно. Но вдруг я закричала. И тогда я увидела их лица: раньше я не различала их, очень уж они мелькали и суетились. Но боль поставила все на место, раскрыла мне глаза.
Маримонда снова медленно затянулась, выпустила дым из сжатых губ. Все ждали.
