— Запишу, Иван Васильич, ты мне вечерком напомни, как с работы пойду, сейчас некогда. Привет женихам, красавицы! Парамуширец?
Яков Ящиц был стремителен, улыбчив, резок. Он умудрялся разговаривать одновременно со всеми.
— Да, — сказал я.
— Мичман Ящиц, Отдельный Парусный. Был боцманом на «Тихой Сапе». — Он протянул мне руку, улыбаясь одновременно мне, вахтёру и «красавицам» и успев подмигнуть Хельге.
— Капитан Тихомиров, десант. Командовал полуротой на Парамушире. — Я не решился сразу назвать себя дезертиром, потому что мичман вряд ли отнёсся бы к этому факту сочувственно, а предстоящий разговор был важен, в конце концов, не столько мне, сколько ему.
Яков Ящиц был совсем не похож на «морского волка» — был он огненно-рыж, конопат, высок и неимоверно тощ, но щёки его были неожиданно круглы, а рука оказалась неожиданно тверда и жилиста. И никаких там романтических признаков профессии: ни «боцманского» бобрика, ни вислых усов, ни «палубной» походки вразвалочку, ни полосатого треугольника из-под ворота. Даже непременного синего якорька на запястье, и того не было. Был синий штиль в улыбчивых глазах — затишье перед штормом. Была застарелая боль. Была привычка слышать всех и разговаривать одновременно со всеми. И был тёплый (очень тёплый) вязаный жилет под толстой курткой. Он тоже мёрз мичман Ящиц, побывавший на Парамушире. И он очень старался этого не показывать: куртка, если не присматриваться, выглядела почти как летняя, с небольшим уклоном в демисезонность.
— Извините, господин капитан: сегодня мне действительно некогда. Сожалею, сударыня!.. Иван Васильич, не забудь напомнить. Давайте завтра в нашем Клубе. Во сколько вам удобно?
— Это срочно, мичман, — сказал я. — Очень срочно.
— Понял. Но вряд ли вы обратились по адресу, капитан: я мало что смогу вам рассказать. Впрочем, ладно. Сегодня после смены. Не беспокойся, Иван Васильич, успею — у себя напишу и принесу. Сударыня, я рад — мы не прощаемся! Наш Клуб моряков на втором этаже «У Макушина», а «Макушин» — вот он — рядом. В семь с минутами — устраивает, капитан?
— Нет, Яков, — сказала Хельга. — Только не в Клубе.
— Даже так?.. — мичман Ящиц перестал улыбаться, втянул в себя щёки и пожевал их изнутри. Сразу и явственно проступила боль, а безмятежно-синий штиль в глазах подёрнулся штормовой дымкой. У него болела не только печень. Болела память. Как у всех у нас, парамуширцев… — Но я действительно почти ничего не знаю, сударыня. Мы просто подобрали их в проливе и доставили на материк, вот и всё. Даже не успели с ними познакомиться, даже накормили не досыта, потому что сами… Ладно. Диктуйте адрес.
Я хотел продиктовать свой, но Хельга меня перебила.
— Это рядом, Яков, — сказала она. — Видишь вон тот дом за озером? А за ним ещё один, чёрный. Отсюда лишь угол виден… Нет, ты не туда смотришь, надо правее… Полуподвал, восьмая квартира. Она одна в полуподвале, не заблудишься.
— Уяснил. Буду в семь пятнадцать, ждите. Иван Васильич, ты раньше сменяешься? Тоже дождись. А вы, капитан, купите-ка водки — полагаю, что понадобится. Клуб десанта у нас далеко, в центре, но «У Макушина» после пяти вам продадут без карточки. Только сошлитесь на меня. До вечера!
Видимо, он почему-то решил, что я не томич, а приезжий. Я не успел (да и не счёл пока что обязательным) вывести его из этого заблуждения.
Мичман опять озарился улыбкой, разогнал штормовую дымку в глазах, показал нам корму и устремился через проходную, на бегу кого-то окликая зычно, вполне по-боцмански… Актёрство тоже разное бывает. Говорят, игра без атрибутов — высший театральный пилотаж. Яков Ящиц выполняет его безупречно. Вот только непонятно, зачем…
Спешить нам было некуда, вахтёр Иван Васильич рассказывал нам что-то о каких-то пацанах, которых мичман Яша спасал где-то там в проливе и чуть не накормил той самой рыбкой, да слава Богу, что не успел. Хельга внимала, всплёскивая руками и старательно делая большие глаза, а я слушал вполуха и размышлял об актёрских данных Якова Ящица.
Подсадка?
Вряд ли: это было бы слишком тонко для НИХ. Тонко да и расточительно расходовать такой талант на капитана Тихомирова. К тому же, печень у него болит по-настоящему, и память тоже, и под своей лишь с виду демисезонной экипировкой он не потеет, а мёрзнет. А играть начинает, когда надевает улыбку. Да, это вполне объяснимо… слишком очевидно объяснимо. Есть тут во всём какая-то чрезмерность — и в самом актёрстве, и в очевидности его психологической подоплёки.
«Вы стали подозрительны, господин капитан…»
«А не соизволишь ли ты, Витенька, заткнуться? Я был таким всегда!»
«И чего достигли, ваше благородие?»
«Пока что не в „Ключах“ и жив!»
«Выдающееся достижение, из ряду вон…»
— Пойдём, — сказал я Хельге. — Надо раздобыть водки. Хотя всё это, по-моему, зря.
Вахтёр, который говорил уже не о спасённых пацанах, а о своём Славике, вдруг обиделся за Яшу и начал мне доказывать, что ничего не зря, что если Яша обещал, придёт обязательно и минута в минуту, и что водка ему действительно будет нужна — оглушить печень и побеседовать спокойно, без этой его улыбочки, от которой мороз по коже…
— Верю, Иван Васильич, — оборвал я его. — Только я совсем не о том. До свидания.
— Передавай привет Славику, дядя Ваня, — сказала Хельга.
— От кого? — удивился вахтер.
— От одной незнакомой рыжей колдуньи по имени Хельга, — сообщил я, уже привычно беря её под руку. — Ну, мы идём?
— Разве я — рыжая? — осведомилась Хельга, едва мы отошли на несколько шагов от проходной.
— Нет, — усмехнулся я. — Это Ящиц рыжий, ты золотая.
— Ему очень больно, Якову, ты заметил?
— Не обязательно быть колдуньей, чтобы заметить… А он что — тоже падает и горит?
— Он уже упал, но пока что горячий и светится. И никого к себе не подпускает: боится обжечь. У него не только печень болит, у него…
— Знаю, — оборвал я. — Он — парамуширец… Ну вот: обед закончился, и автобуса уже не дождёшься.
— Зачем автобус? Нам же к «Макушину».
— Сказано было: «У Макушина» после пяти… И карточка у меня есть, а вот денег нет, только транспортные жетоны. Кредитку я дома оставил, жене. Я же не дезертировать собирался, а воевать.
— Умиротворять, — уточнила Хельга.
— Это одно и то же.
— Вот ты и проговорился…
Я сдержался. Хотя вообще-то не терплю, когда баба лезет в мужские дела и начинает философствовать… Война — мужское дело. Сейчас его принято называть миротворческой акцией — но кто воевал, тот знает, как это на самом деле называется. Нам ни к чему лицемерить в своём кругу. А то, что я и Хельгу едва не причислил к своим и сказал «воевать», — ну, что ж, немного ошибся. Она хоть и колдунья, а всё равно баба… Очень красивая баба.
