Подходили ко мне седые люди в белом: один, другой, третий, четвертый, пятый, молча показывали на меня, пропадали, опять появлялись, пока самый настойчивый среди них, похожий на профессора, не сказал, не глядя на меня:
— Она никак не может пробиться к тебе.
Я хотел ответить ему, понимая, что это сон, хотел проснуться и не мог.
— Позвони маме…
Я кричал им, расплывчатым. И голоса не было, дыхания, слов, одна тянучая боль.
— Ты слишком легко позволил увести себя.
— Дайте мне микрофон, — просил я почему-то. — Я не хотел. Она же потеряла сознание…
— Тебя так легко уговорить?
Белый доктор качал головой, показывая на меня другим, и глаза у него были уже другие, глаза Шефа…
Я услышал, как он приглушенно переговаривается по телефону. Я встал, оделся и вышел к нему.
— Привет. Как спалось?
— Так себе.
— Ну вот и отлично. Садись, я посмотрю, какие запасы у нас в холодильнике.
Он, закатав рубашку до локтей, ставил на скатерть посуду. — Кстати, не знаешь, как сделать гудок в телефоне помягче? — спросил он, поднимая трубку. — Гудит проклятый, как труба. Вот послушай…
— Давай поковыряю, — равнодушно предложил я.
— Как же, доверю я тебе, — он загородил аппарат. — Видишь, мне поставили… плоский, голубенький. Вот ямка для руки. Переносить удобно. Игрушка.
— Тогда зови мастера.
— Придется. Мой прежний аппарат мяукал, а не гудел. Привык я, ласковый был аппаратик…
Мы пили чай кирпичного цвета, жевали соленые бутерброды.
Он подливал мне, подкладывал.
— Почему ты не женат? — спросил он.
— ???
— В самом деле?
— А ты?
— Не люблю этих интеллигентских штучек — отвечать вопросом на вопрос. Я был женат без малого пятнадцать лет.
— И, значит, у тебя есть возможность сравнивать, как было раньше и теперь.
— Она умерла.
— Прости, я не нарочно.
— Понимаю…
— Так вышло…
— Давай налью.
— Налей.
— Тебя надо женить, и как можно…
— Вот и мама так все время говорила.
— Надо. Сгоришь в одиночестве.
— А если попадется сквер-рная, злая? Как тогда? — вяло
отшучивался я.
— Все может быть, все…
Мы закурили с ним. Я никогда не курю. Но теперь взял у него протянутую машинально сигарету и задымил просто так, за компанию. Два мужика — чего ж не подымить.
— Я тебе скажу, как это бывает… — затягиваясь, начал он. — Моя, вот, брала у меня все деньги… как жены берут… Не потому, что жадная была… нет… А я как-то не умел удерживать их… То куплю ерунду какую-нибудь или потеряю… Не умел, как она говорит, ни хранить, ни тратить… Она стала прятать их вот в этот ящик, — он показал на письменный стол. — Я знал, где они лежат… Смеялись мы. Там и замка-то нет… Но каждое утро, давая мне что-нибудь на день, она говорила: «Ну-ка, ну-ка выйди, голубчик, на кухню, отвернись, хитрюга, тебе только покажи…» Смешно, правда?
— Нет.
— Больше никто ничего не прячет, а я…
— Ты прости, я ведь не нарочно.
Машинально я вдохнул дым, захрипел, а голос у меня и без того был ватный.
Он кивнул — «ничего, ладно уж». Я подвинул к нему пепельницу.
— Тебе нужен близкий кто-нибудь, — сказал он, стряхивая пепел. — Так нельзя. Человек не может ни о ком не заботиться… Почему ты не взял маму в свою квартиру?
Внимательные глаза были у него, такие же, как в моем сне. — Она сама не хотела, — чувствуя, что говорю шепотом, ответил я. — Живет в развалюхе почти сорок лет, а бросать не хочет… У нее там березки, мои ровесницы, большие теперь… — Я задохнулся дымом. — Она говорит, у детей своя жизнь, у нее — своя… Можно, я позвоню в больницу?
— Не надо звонить. Я только что разговаривал… Состояние прежнее, пульс ровнее. Все будет хорошо…
Мне показалось, он смотрит на меня так, словно хочет сказать: вот сидишь, бутерброды с чаем жуешь, толковать начал, а позвонить сразу не догадался.
— Мода, что ли, такая, не понимаю, — неопределенно, будто себе самому. — Мода или равнодушие? Нет равнодушия, конечно. Какое там равнодушие! Но попробуй скажи вслух «мама», напиши «мамочка», скажут — несовременно! Если не скажут — почувствуешь по неловкости взглядов, хотят сказать: Современному, шибко занятому человеку не идет это. Не идет! Видишь ли. Надо говорить: моя старуха, ну старушка… — Он скинул пепел и продолжал, не поднимая глаз от пепельницы: — Не только слова. Нежность, понимаешь ли ты, самую настоящую нежность прячем от них, откладываем на завтра, на потом. Все некогда нам, заняты, видишь ли, очень. И находим для всех, а для нее потом… Я не про ту заботу, что на хлеб с маслом… О другом, о чем не успеваем сказать, не успеваем сделать… И хлопочет она, и сохнет от любви к тебе. А ты все как должное. Все, что сам обязан и должен, — это потом, потом… И веришь в это «потом»… И вдруг обрывается, вдруг непоправимое, а ты ничего не успел… Подай мне, пожалуйста, спички… Я давно похоронил маму. Это я про себя говорю… Когда придет неизбежное, хоть перекручивай собственное горло, кусай пальцы, некуда от виноватости, от муки своей спрятаться. Так неутолимо хочешь вдруг делать и делать что-то необыкновенное, заботливое. Каждое слово, намек, желание мамы… все для нее… только некому… Страшно это — когда некому… Разве что гранитом полированным, камнем, оградами… Только тогда понимаешь: ограбил ты самого себя. Потому что нежность ее все равно с тобой, забота ее даже потом приходит к тебе. — Он затянулся дымом. — Я нашел в маминых шкафчиках недавно страховку… на похороны отложила. Чтобы этакий нуждающийся, бедненький сынок ее… чтоб легче ему, чтобы не утруждать его… Наши матери умирают, по-моему, только для того, чтобы снять с нас лишнюю обузу… Так мне кажется.
Он замолчал, будто сам испугался чего-то, страшных своих слов.
— А что это я раскудахтался? Ты не переживай. Твою мы спасем, спасем, вот увидишь. Ей шестидесяти еще нет.
— Я поеду к ней, — : сказал я.
— Да подожди ты, успеешь поехать. Лучше сделай что-нибудь для нее. Ну женись, например, — он улыбнулся.
— Шутишь все?
— Ой, не шучу… Надо им это, старушкам нашим, чтобы чьи-то ручонки мыть, крикушек успокаивать, нянькать их. Надо… И самому тебе. Почувствуешь вдруг, изменилось вроде что-то… Макушка смешная, ручонки. Дома игрушки в углах, под столом, под ногами. Аквариум, рыбки золотые — все почему-то появится, необходимое, знаешь. А потом вылазки в зоопарк, этакие походы, не спеша, вразвалочку по улицам и рядом крохотное что-то. Потом и кораблики вместе начнете мастерить. И неизвестно — кому это больше нужно: ручонкам или тебе самому?
