— Она же плачет, — вдруг еле слышно сказали губы девушки.
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой… —
умолял и звал женский голос.
Там, в стране чужой,
Буду тебе чужой…
Aх, милая моя,
Взял бы я тебя.
Но в стороне чужой
Чужая мне не нужна.»
Шорох листьев и шорох шин.
Мы стояли с ней у чугунной ограды набережной, смотрели, как темный, слитый с темной водой буксир тянет медлительную темную массу баржи или еще чего-то. Зябкий фонарик плыл в темноте, зябкий плеск шел от буксира, печальный осенний звук. На том берегу звенела музыка, светилось, вращалось таинственным кругом по темному небу колесо в парке.
Под нами, в осенней холодной воде, плескались электрические желтые блики. Но когда на соседнем кинотеатре вспыхивал фонтан рекламы, вода становилась огненно-красной, переливчатой, как пламя.
— Вы никогда не скажете, кто вы?
— Я физик. Самый что ни на есть обычный физик,
— Все необычные говорят про себя так.
— Вы не верите?
— Нет, я вам теперь очень верю.
Она сказала «очень». Разве я чем-нибудь заслужил это «очень»?.. Была только ненормальная скорость, был вечерний город, была грустная песенка. Больше ничего.
— Тогда, на дороге, я вам не верила.
— Конечно, вид у меня — разбойник с большого тракта.
— Вы сердитесь?
— Уж-жасно.
— Прошу вас, не сердитесь.
— Я подумаю.
— Вы не искали машину?
— Какую машину?
— С фонариками… Вот как на этом буксире… Я бы нашла ее на вашем месте.
— И что?
— Сказала бы спасибо, ну еще что-нибудь.
— Я не знаю номер.
— А я помню. МОИ-80-06.
— Спасибо, я запишу… Нет у вас карандаша?
— Нет у меня, взять не успела. Вы позвоните мне, — девушка улыбнулась, — я вам напомню.
— А телефон тоже записать нечем…
Она засмеялась. Ее глаза были рядом. А я, самоуверенный, читал в них примерно такое: «Раньше не догадался?»
Одинокий холодный фонарик тонул в черноте. Я снял и мягко положил ей на плечи, как это принято в романах, мою куртку.
— Холодно, — сказала девушка.
— Поедем домой?
— Я хочу в кино.
Кажется, мы понравились, отметил я про себя.
— Как все-таки тебя зовут? — неожиданно переходя на «ты», спросил я.
— Меня? — что-то внимательное было в ее темных от ночной реки, от мглистого блеска воды, окаймленных зыбкой тенью глазах.
Потом она, по-моему, слишком долго не отвечала. Потом она тихо, почти неслышно спросила:
— Вы так долго не решались об этом спросить? Почему?
Смешная, подумал я, просто не догадался.
— Вас об этом спрашивают, наверное, сразу, а я не хотел, как все…
Мой пустяковый ответ неожиданно показался ей, не знаю чем уж там, исполненным значенья, смысла, намека на что-то, чему, кажется, в эту минуту она и я, мы оба, должны были непременно удивляться и радоваться. Но чему?
Девушка точно вздрогнула. Я почти слышал, как таинственные пружинки, стеклянные пружинки, вдруг зазвенели, запрыгали в ней. Таким волнующим был ее взгляд.
— Это, наверное, как в стихах. Правда?
— Какие стихи? — рассеянно спросил я.
— «Так и с тобой мне придется разминуться…»
— С кем разминуться?
Она, эта улыбчивая девушка, снова улыбнулась:
Так и с тобой мне придется разминуться.
Скоро твоя мимолетная станция.
Сможешь едва на прощанье откликнуться –
Дым на мелькнувшем перроне останется…
Почему слабый голос ее над рекой, над изменчивой плывущей глубью, в плеске и шуме звучал для меня громко и ясно? Почему был он таким нежным?
Лучше с тобой мне теперь не знакомиться…
В этой назад убегающей дымени
Долго лицо твое будет мне помниться —
Даже милей почему-то без имени…
Вот оно что! Кажется, я начинал постигать неуловимый плеск воды, стеклянный перезвон таинственных пружинок.
— Правда, хорошие стихи? — спросили пружинки.
— Кто их написал?
— Один знаменитый безвестный поэт, — она засмеялась.
— Как же все-таки зовут? — я чуть было не сказал «пружинки».
— А вы не поверите.
— Я начинаю верить всему.
— Меня зовут Лада.
— Ну что же, пусть будет Лада.
— Не верите?
— Верю.
Лада. Очень уж… Лада. Но даже если ты придумала себе такое название, пусть будет Лада. Потому что все, начиная с туманной дороги, все — до стеклянных пружинок и бесконечно бегущей воды, наивных стихов и ночного шороха, темных твоих ресниц и непонятных слов — это все так идет к имени Лада.
Пусть будет Лада, если тебе так хочется. Если ты придумала, я не удивляюсь. Очень тебе идет — ЛАДА…
Этого я не сказал вслух. Но так я подумал. И теперь уже я разглядывал ее лицо, стараясь принять, осмыслить новое для меня… Только неправда, это не новое. Просто потерянное где-то в бегущем плеске, шорохе, давно забытое, не навсегда забытое. Не навсегда.
— Я хочу в кино, — сказала девушка. — Слышите, второй звонок.
Мы успели купить билеты. Протиснулись в теплый, меркнущий
зал, устроились где-то сбоку, и я подумал, что невероятно долго не был в кино.
Вспыхнул экран. Потом…
Вот и гадай — где найдешь, где потеряешь!
Я больше не видел экрана.
Я не помню картину.
Лада слегка тронула меня за рукав. Близко были встревоженные глаза.
«Что с вами?» — спрашивали они.
— Ладушка, мне так повезло! — слишком громко сказал я. –
Так повезло.
— Я не понимаю…
— Тише, граждане, — цыкнули слева.
— Ладушка, все меняется.
— Не понимаю… пожалуйста…
Я поцеловал ее руку.
— Не мешайте, граждане!
— Все меняется, Ладушка. Все!
— Не понимаю…
Глупо я, наверное, выглядел.
На экране что-то мелькало. Но если я, сидя в зале, захочу сию же минуту что-нибудь изменить на экране: подвинуть ближе ту нелепую тетю, сделать ей голову меньше или на весь экран, переставить изображение, посмотреть, кто кричит на нее за кадром… Разве я, разве кто-нибудь в зале сможет это сделать? Нет! Все навеки заложено в пленке, сколько ее ни крути.
Но мои картинки могут меняться.
Могут!
Однажды я заменил в одной ловушке постоянный контур, включил экран, и неподвижный всадник на лошади мгновенно переместился вправо. Потом я включил снятый контур, всадник вернулся.
Нет, я сам вернул его! Я сам вернул его на прежнее место. Как я мог не заметить, как мог забыть! Никто не обратил внимания. Картинка в ту же секунду погасла. Она, эта картинка, была из тех самых помех. Тогда…
