Меня раздражал неколебимый тон служителя церкви. Я ничего не ответил. Я никогда не говорил с мамой о религии, никогда не мог посмеяться наивным словам ее. Для меня вера мамы была неприкосновенна. Мой невольный проповедник, наверное знал это.
— Не хотите отвечать, — сказал он, — хорошо, не надо…
Беседа за круглым столом не удалась. Видно, я не рожден дипломатом.
— Вам куда? — спросил я не очень дружелюбно.
— Если вас не затруднит, главная резиденция…
Этот батюшка не подозревает, в каком переулке он живет. Несколько дней назад мокрым осенним вечером я привез в этот переулок мою случайную дорожную спутницу.
Ну, конечно, вот он, ее дом. С очень высокими старинными окнами, в шесть этажей. Балконы висят чугунными розетками лепные карнизы над последними окнами так велики, что тень от них падает почти на весь верхний этаж. Налево, за углом, уютный маленький сквер, где мы остановились тогда у такой же старинной ограды, похожей на решетку балконов…
Я сказал, открывая дверцу, «до свидания». Она задержалась на минутку, разглядывая мое лицо, потом улыбнулась и ничего не ответила…
В переулке тихо необыкновенно. Лишь там, в конце, как будто в большом окне, распахнутом на городскую площадь, мелькают стремительные машины. Мелькнет — и шорох колес отдается по всему переулку, вдоль каменных стен, слабым отзвуком по стеклам старинных домов.
Я стал выкручивать руль туда — в окно большой улицы, Потом неожиданно для самого себя, так мне тогда показалось, выключил мотор и вышел…
«Как они вздрогнут, как всполошатся тихие дома, если я нажму сигнал. Как они всполошатся», — подумал я.
Никого, ни души вокруг, одни голуби лениво ходят под колесами, да усатый кот у подъезда мурчит на солнечный зайчик. Над ним колеблется дерево, и зайчики эти прыгают. Им не лень…
В крохотном переулке, равнодушном и тихом, среди задернутых занавесок, там, где шелест мотора казался почти ревом, автомобильный сигнал прозвучал как набат, как зов пароходной сирены в голом океане.
Вздрогнули окна. Открылись непроглядные шторы. Я давил на сигнал.
Кто-то бранил меня, кто-то грозил в открытую форточку:
— Бездельник! Сигналы запрещены! Вот я в милицию позвоню…
Я давил на сигнал, вскинув лицо туда, к балконам и окнам, стараясь угадать, в каком окне услышит она меня, мой отчаянный зов.
И она вышла ко мне через две минуты.
Глаза и губы девушки смеялись. Кажется, не умеют они по другому, не умеют не улыбаться.
— Почему такой шум? — спросила девушка, словно ждала меня, и даже без удивления, что я здесь.
— Подскажите мне другой способ, — ответил я, волнуясь от собственной наглости.
— Вам самый простой? — она смеялась.
— Хотя бы.
— Нормальные люди спрашивают адрес, телефон.
— А я ненормальный.
— А вон идет нормальный милиционер.
Она оглянулась. Поигрывая палочкой, величественный, подчеркнуто медленный в походке, неотвратимый, как само наказание, шел к нам Сам Инспектор.
— Вам, кажется, надо удирать.
— А вас поймают как соучастницу, поведут на покаяние. Разве я могу бросить одну… Спасайтесь, еще не все потеряно.
— Все равно весь переулок видел, какой тарарам вы устроили.
— Бежим, пока не поздно, — трагическим тоном сказал я, увлекая девушку в открытую дверь.
Машина, подгоняемая пронзительным орудовским свистом и криками разочарованных болельщиков, рванулась прочь. Двое парней двинулись к нам. Один из них что-то крикнул, подняв руку.
— Это мой школьный товарищ, — пояснила вдруг девушка.
Она сказала: «Это мой школьный товарищ», хотя их было двое.
Но потревоженный переулок, инспектор, мальчишки, деревья, голуби, кот и солнечные зайчики — все отлетело назад…
У меня такой прыти, насколько я помню, раньше не было.
Так лихо, мгновенно вызвать, найти, увезти незнакомую девушку! Знай наших!
— Как вы сюда попали, а?
— Не спрашивайте… Священника привез.
— Этого еще не хватало. Кто же вы, таинственный человек?
— Я физик из ящика.
— Не верю! — Она засмеялась.
Машина летела в закрученный гулкий туннель. Белые фонари на потолке сплелись в каскад белых линий. Сбоку шальной, ревущий поток автомобилей.
— Кто же вы? — она хотела пересилить и гул и грохот.
— Я физик.
— Не верю!
«Верю! Верю!» — подхватили каменные стены, стремительные гулкие решетки. Замерло и оборвалось эхо вместе с гудящим позади, мгновенно померкшим туннелем.
— Как хорошо…
Ее глаза подсвечены испугом. Она взволнованно дышит. Ей весело и жутко, так мне кажется, потому что перед нами гордый полет эстакады, а скорость… Ой, какая скорость!
Внизу нескончаемый город, изогнутая плавно река. И ветер задыхается в окнах от яростного бега.
— Ой, как быстро!
Кто-то в милицейской форме грозит нам полосатой волшебной палочкой. Тогда мы тихо спускаемся в мохнатый зеленый коридор. Он шлепает густыми ветками о крышу, он темен и влажен. Я чувствую, вижу по лицу девушки, как ей хорошо.
Это, наверное, так романтично, посмеиваюсь я про себя.
Ворваться на темной, сверкающей фарами лошади в наивно-зеленый переулок, всех переполошить ради нее, только ради нее.
Девушка смотрит на меня. Она задумчива. Девушки любят музыку. Я включаю радио. Ветки шуршат по нашим стеклам… Где-то в непонятном лабиринте улиц-аллей, в котором я безнадежно заблудился, появилась хрупкая, как стекло, незнакомая песенка.
Женский печальный голос неторопливо, точно боясь высказать все и желая высказать все, но боясь обидеть кого-то своей обидой, молил, уговаривал, тая в глубине своей неутешную девичью беду.
Миленький ты мой… –
Возьми меня с собой.
Там, в краю далеком,
Буду тебе женой.
Память у меня великолепная. Стихи я запоминаю с лета. Наивные слова песенки звучали вдруг с непонятной, непосильной, казалось, для них, растерянной грустью.
Начали зажигаться верхние фонари. Свет шел от них в мелькании ветвей, делая мостовые загадочно-пестрыми, лицо девушки переменчивым, затаенным. А голос пел:
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но там, в краю далеком,
Есть у меня жена…
Потемнело. Девушка вздрогнула. Я закрыл окно.
жаловалась, просила незнакомая песенка.
Возьми меня с собой.
Там, в краю далеком,
Буду тебе сестрой…
Милая моя,
Взял бы я тебя,
Но там, в краю далеком,
Есть у меня сестра.
— Она же плачет, — вдруг еле слышно сказали губы девушки.
