Упал, но перед тем успел Георгий увидеть внутренним своим взглядом все, что пронеслось, как на чудовищно ускоренной киноленте, в голове поверженного противника.
…Ненавидел! Как он ненавидел этого выскочку, посягнувшего на святая святых — на его дар! На неслыханную, ни у кого более не существующую способность предвидеть будущее, слышать, пусть редко, чужие мысли. Благодаря этому дару, сокровищу этому потаенному, он ощущал себя исключением, единственным и неповторимым. Люди бледнели, когда он шутя, намеком, вскользь сообщал им самые их интимные помыслы. Дар помог ему выбрать правильную карьеру. Дар сделал его тем, кем он был, выделил его из средней массы. А теперь этот книжный червь, этот фанатик Викентий намеревался свести его с пьедестала, сделать таким, как все. Усреднить.
Но не бывать этому! Не бывать! Ибо голос уже подсказывает, что ничего у Викентия не получится, что на ученом совете его поднимут на смех! Ну вот, теперь можно и успокоиться. Теперь можно улыбнуться. Печально улыбнуться заблуждениям друга. Попытаться отговорить его от вынесения доклада на ученый совет, все равно не откажется. И на заседание прийти можно, и молчать, и покачивать головой — вот, мол, до чего доводят научные заблуждения… Нет, не выступать против. Это ни к чему, его добьют другие…
Однако, что это? Ректор за продолжение исследований? Ректор — ферзь в игре, потаенный джокер. Но и это не страшно. Лезь, лезь, голубчик, в ловушку. В ней хватит места для двоих. Я знаю, на этом ты споткнешься. На этом ты попался. Хана тебе, ректор! Хана! Но внешне ни-ни. Только изумленно поднять брови. А теперь улыбнуться — ректор шутит. А в сущности неплохой был мужик. Неглупый. Но промашку все же допустил.
А где же мой помощничек? Сморчок мой сладостный где? Во-о-он где, в последнем ряду. Ушки навострил. Востри, востри, милый, бледней от душевной тревоги, от горести за чистоту науки. Я тебя еще не так бледнеть заставлю. Мы с тобой сыграем в эту игру! Еще как сыграем!.. Ну, вот и все, и кончено, и я — ректор!
…"Скорая" прибыла минут через пятнадцать. К этому времени Краснопольскнй, перенесенный на диван и укутанный клетчатым пледом, пришел в себя. Тусклый его взгляд с трудом миновав испуганное лицо Нины, нашел стоящего в углу Георгия и уперся в него.
Вошел врач. Молодой, розовощекий. Вошел, поигрывая чемоданом.
— Где больной? Где помыть руки? Ему уже лучше! Не волнуйтесь, сейчас мы вылечим вашего отца!
Георгий ретировался в свою комнату и сел там на кровать. Он выиграл схватку. Теперь можно и отдохнуть, подумать.
Значит, дар? Способности, которыми хотел наделить всех людей прекраснодушный Викентий Миртов, были у Краснопольского от природы. А ловкий, надо признать, мужик! Как он все сумел провернуть. Изящно! Просто изящно! Да, старик, — туши свет, как сказал бы зятек его Петька. Странно одно — как он меня не просчитал? Ну, Жорка, попал ты на золотую жилу! Теперь ее разрабатывать и разрабатывать!
Мысли нашего героя были прерваны звуком быстрых шагов в коридоре. Бесшумно слетев с кровати, Георгий встал у окна, спиной ко входу.
Вбежала Нина. Он увидел ее отражение в черном зеркале стекла и повернулся.
Неся за собой шлейф огненных волос, Нина промчалась через всю комнату, головой упала па грудь героя и заплакала. "Боже мой, как страшно, как страшно!" — твердила она, а пальцы ее, сжимающие лацканы пиджака Георгия, белели от напряжения, от мертвой хватки.
— Успокойтесь, — бормотал Георгий, — прошу вас, успокойтесь. Что сказал врач?
— Врач сделал укол. Теперь отец спит, ему лучше. А сначала было так страшно, — и опять слезы, и хрупкие плечи, содрогающиеся от плача, и золотом отливающие волосы.
Георгий говорил что-то, пытаясь успокоить, снять нервное напряжение, его самого начало лихорадить, голос опускался все ниже, делался хриплым, прерывистым, и уже не говорил, шептал, а руки (боже мой, что я делаю!) гладили Нину по волосам, и с ужасом, впрочем весьма кратковременным, понял он, что целует мокрое от слез лицо, лоб, глаза и открывшиеся навстречу губы.
Это не входило в его планы! Хотя бы не сейчас!
…Было пять часов утра. Ночник с золотыми рыбками слабо светился, рыбки искрились, мчали по кругу в бесконечной гонке.
Георгий скосил на них глаза.
— Я должен был кое-что рассказать тебе, Нина, но не успел, — начал он.
— Не успел, — нараспев проговорила женщина, — Не успел, — она поднялась на локте и посмотрела на Георгия сквозь завесу волос. — Не успел рассказать, как ты меня любишь. Ведь правда, любишь?
— Люблю, — радостно согласился наш герой. — Люблю!
— И я тебя люблю… Как только увидела утром в коридоре.
Он притянул ее к себе…
И вновь, спустя целую вечность:
— Все же я должен сказать… Может быть, сейчас не время. Не знаю.
Они лежали на широкой кровати, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев.
— У меня никого нет, кроме тебя, — быстро проговорила Нина. — Петр давно безразличен. Думала, поздно менять. А после сегодняшней ночи… Ты женишься нам не?
— Нина! Твой отец и Краснопольский… Я такое раскопал!
— Знаю, — голос женщины оставался тем же, — Глеб Евстигнеевич рассказал мне все.
— Ты не знаешь самого главного! Твой отец прав! Я тому подтверждение. Я обладаю даром предвидения, читаю чужие мысли.
— Всегда?
— Что всегда?
— Ты всегда читаешь чужие мысли?
— К сожалению, нет, — Георгий сел. — Да что там мысли! Помнишь заколку? Твою новогоднюю заколку? Это я заставил Гортензию Каллистратовну…
— Обними меня, — сказала Нина. — Крепко, крепко. Обними меня, мой родной.
Но Георгий будто не слышал.
— Это будет сенсация! Мы восстановим честное имя твоего отца! Мы найдем ученых. Мы такое понакрутим!
Он примерял новое местоимение "мы". Примерял с удовольствием впервые за тридцать восемь лет.
Женские руки обняли его сзади за плечи и повлекли к себе.
— Дурашка, — шептала Нина. — Глупенький ты мой… Не надо об этом сейчас.
— Хорошо, — шептал он в ответ. — Поговорим об этом завтра.
— И завтра не надо. И послезавтра не надо. И никогда не надо.
Сквозь поцелуи, расставленные точками в конце каждого предложения, до Георгия все же дошел смысл сказанного. Он потряс головой.
— Я не понимаю.
— Все очень просто, — журчал Нинин голос. — Все очень просто. Не надо никаких разоблачений. Глеб Евстигнеевич уже получил свое. Давай его простим.
— Но если бы не он, твой отец был бы жив!
— Мой отец? — Голос Нины прояснился. — Мой отец был мягкотелым ничтожеством. Он не смог постоять за себя. Он бросил нас с мамой. Да, да, бросил. Пуская себе пулю в лоб, он думал о нас? Обо мне? Я не хочу вспоминать о нем! Я не хочу о нем вспоминать!
