Я уже сказал, что почувствовал какое-то новое электрическое присутствие в воздухе — теперь это чувство, ранее тонкое и периферическое, стало сильнее и отчетливее, заставив моего симбионта привести меня в состояние молитвенного благоговения. Вопреки логике, центральный хаос шторма возвращался к берегу, против направления ветра, безмерная туча, освещенная изнутри ветвями молний, напоминающими рисунок нервов в темной прозрачной плоти. Она приближалась с величественной, громоздкой медленностью плывущего царства, и я заметил, что в некоторых нюансах она отличается от обычных туч. Хотя как у обычной тучи его подбрюшье оконтуривали шишки и впадины, эти контуры не изменялись и не сдвигались, но — хотя они, словно жидкость, слегка пульсировали — представляли собой базовую топографию; и хотя по виду туча просто кипела на небе, она казалась сделанной из одного куска, казалась некой наполовину твердой формой, изогнутой под слегка нисходящим углом, представляя вид своих гороподобных, перевернутых высот. Я был в слишком большом благоговении, чтобы почувствовать страх, слишком льстив в своем благоговении, однако я понимал, что открытая зона пляжа небезопасна, и я поспешил прочь от Эспиналя и от неподвижной колонны черносердечников. Я остановился под купой пальм рядом с заливчиком и оглянулся. На таком расстоянии, примерно в сорок футов, я не различал лица Эспиналя, и не многое мог судить по его телесному языку — разве что во власти эмоций, либо поддавшись спокойствию, вызванному черносердечником, угнездившимся в его черепе, он перестал барахтаться. Однако, я не сомневался, что он боится, что страх принял ослепительную форму, точно подходящую под размер его кожи, заполнив каждую щель, и что все его мысли сосредоточены на туче. Она была больше, чем я думал. Большая, как целая страна. Даже когда ее края вознеслись над головой, ее тело еще скользило по горному хребту. Стаями под его животом носились тысячи и тысячи воздушников, прислужники своего бога… и каковы же были мои чувства, леди и джентльмены, ибо я пришел к пониманию, что это была не туча, но некий воздушник, невероятно громадный, чудовищное присутствие которого в основном скрыто он нашего взгляда, способный испускать молнии, создание, по чьему образу созданы другие создания, я понял, что оно подтверждает — почти монструозно — мою концепцию Божества. Глядя вверх в его дымную плоть, мимо безумно возбужденных роев воздушников, которые праздновали его прохождение, я видел темную структуру в его глубинах в форме большого Алефа, средоточие его божественности, и это убедило меня в его божественной природе более, чем что-либо, аура мощи и непобедимости, которую он излучал. Воздух ощетинился озоном и тяжелое давление заложило мне уши, заглушив все звуки. Это был зверь, для которого не существовало хищников. Какое лучшее определение Бога вы можете предложить?
Когда штормер (так я его назвал) стабилизировался над пляжем, его тело — по моим оценкам — не более чем в сотне футов над песком, простираясь до горизонта во всех направлениях, я вспомнил об Эспинале. Колонна черносердечников больше не стояла над ним — я предположил, что они присоединились к стаям их приятелей выше — но его поза не изменилась. Он сидел на заднице. Человек, ожидающий суда. До меня дошло, как похожа эта неземная сцена на ритуальное жертвоприношение. Сигнальная колонна черносердечников, процессия тучи с ее прислужниками, и сама жертва, ожидающая в одиночестве, жертва, приготовленная к ритуалу моими деяниями. Наверное, я тоже был приготовлен к своей роли, а то, что я понял, было всего лишь слабым намеком на сложное переплетение между нашими жизнями и жизнями воздушников. Я знал наверняка, что это правда, и понимал с той же интуитивной уверенностью, что была сцеплена с моей убежденностью, что Эспиналь вот-вот умрет.
Ветер стих, словно струсив в присутствии штормера, а гром снизился до ворчания, которое не столько походило на настоящий гром, как на запись какого-то грубого и гигантского процесса внутреннего пищеварения. Молнии внутри создания быстро пульсировали, разрисовывая его арабесками, которые выцветали и увядали слишком быстро, чтобы застрять в памяти, но передавали своей мозаичной структурой идею символа, языка. Я подумал, переступил ли Эспиналь пределы страха и понял ли хоть немного эту моментальное представление. Он смотрел прямо в молнии, словно завороженный. Возможно, подумал я, что найдя себя отданным на милость монстра, гораздо более мощного, чем он сам, его монструозная душа нашла удовлетворение и он постиг правильность собственной судьбы, и, смирившись, приняв ее, сейчас он пересматривает свою жизнь. В любом случае, я понимал, что он должен видеть приближающуюся смерть, ибо я, с гораздо худшим зрением, видел, как она идет. Глубоко внутри штормера расцвела крапинка инфернальной яркости. Она долго достигала песка — мне кажется, секунд десять по меньшей мере — и у меня было много времени поразмышлять о ее природе, подумать, что это, должно быть, не молния, ибо, если так, она должна была сгенерироваться в несчетном количестве миль наверху, и, следовательно, моя оценка размеров штормера слишком мала. Конечно, это была молния. Традиционное оружие Бога. Огромный бело-золотой стебель, что с шипением вырвался из брюха штормера, опалив воздух и вонзившись в пляж, окружая Эспиналя электрическим огнем. Он исчез из вида, коротко появившись вновь в виде ослепительной тени, когда белое каление заплясало и замерцало на нем. Потом он исчез. Испепелился, испарился и, наверное, поглотился массивным орудием своего уничтожения. Не осталось ни клочка, хотя послеобраз его умирания с тех пор навсегда запечатлен в моем сознании. Я ничего к нему не почувствовал. Наш бизнес был кончен.
Я надеялся, что штормер уйдет, и я смогу более аккуратно измерить его размеры, но вместо того, чтобы скользнуть на юг или к морю, он поднялся прямо вверх, уходя в небо, пока я больше не смог отличить его от воображаемых форм ночи. С его уходом шторм улегся, словно бы штормер был объединяющей силой, что командовала яростью элементов бури. И как только он исчез, я оказался в затруднении. Теперь, когда Эспиналь больше не был решающим фактором, было мыслимо, что я смогу заново обрести собственную жизнь. Взятки можно заплатить, связи восстановить. Но посмотрев на отель, эту сине-зеленую тюрьму, где чахла моя душа, и на город, средоточие предательства и лицемерия, мне показалось, что все контакты моей старой жизни перерезаны. Вместо того, чтобы разработать план, чтобы вернуть свое положение бизнесмена, отца и мужа, я обнаружил, что размышляю о бизкочос, черносердечниках, мельхиорах и коктейльных палочках, о непознаваемом создании, свернувшимся в моем черепе, о тайнах, представляемых этими созданиями, об экзотических универсальных потенциях, на которых намекало их существование, потенциях наиболее ярко выраженных штормером. Был ли он особым случаем, или любая тропическая депрессия является симптоматической для прохода подобных созданий вблизи земли? И какие еще тайны предвещают подобные проходы? Я хотел знать все это, понять цели этого невидимого мира и как они влияют друг на друга, и я хотел этого с такой страстью, которую никогда раньше не испытывал. Я верил, что Тито Обрегон тоже чувствовал эту всепоглощающую страсть и в своих поисках абсолютной истины шел далеко впереди меня.
