- А почему у тебя часы на потолке? - Неожиданно прерывает она меня. Мои сентенции ей неинтересны, а вот часы вызывают явное подозрение.
- Часы? - Я поднимаю голову, разглядывая свои куранты. А ты не догадываешься?
Людмила краснеет.
- Какой же ты пошляк! - Кулачки ее стискиваются еще крепче.
- Глупая! Я тебе десять раз объяснял про Агафона. Сбросить что-нибудь со стены - ему что пылинку сдуть, а на потолок он забираться не любит. Кроме того, я занимаюсь йогой. Всякие там стойки, мостики и прочие позиции, когда голова преимущественно внизу. А время я знать просто обязан, чтобы не перестоять лишнего. Вот потому на потолке. Так удобнее.
- И палас тоже для йоги?
- Естественно! А ты что подумала?
- Я подумала... - Она хмурит лобик, потому что действительно в этот момент задумывается, пытаясь сообразить, о чем же она подумала.
- Я, наверное, подумала, что больно уж ты легко расстаешься с прошлым.
- В том-то вся и прелесть, что я с ним не расстаюсь. Расстаться, значит, отторгнуть, перечеркнуть, а кто тут говорит об отторжении? - Я машу руками, словно разгоняю дым. Прошлое, моя милая, - это память. Это то, что греет и заставляет улыбаться. А вы, дуры такие, превращаете его в какой-то срам. Либо было, либо не было! Либо принц, либо скотина. Честное слово, какой-то детский максимализм! И не только, максимализм! Эгоизм тоже.
- Эгоизм? - она взвивается. - Это я-то эгоистка?
- Не я же, правда? Я естественен и ничего от тебя не требую. Ни тогда, ни сейчас. Я на вашу свободу не посягаю, а вы на мою предъявляете сто сорок три претензии.
- Да кому ты нужен, олух царя небесного!
- Удивительная последовательность, - я укоризненно качаю головой. - А мне вот помнятся иные слова.
- Это потому что я была дурой!
- И я о том же. Только не была, а есть...
Она бьет наотмашь, почти профессионально. Явно не впервые. Выучка себя выдает. Возможно, сказывается влияние мужа боксера. От звонкой оплеухи в голове у меня завывает метель, гудят колокола и звенят бубны. Раскисший "резиновый" зуб неловко проглатывается. Не довольствуясь сделанным, Людочка швыряет на пол мое любимое блюдечко. Еще одна горсть осколков. Значит, снова доставать веник.
- Крепко! - Я опускаюсь на диван и потираю виски. - А главное - за что?
- Тебе этого не понять! - Бросает она надменно. - Где тут выход?
- В прихожей.
- А прихожая где?
Вопросы гениальные. Найти прихожую в однокомнатной квартире иной раз действительно непросто. Тем более, если в этой самой квартире ты побывал всего раз двадцать или тридцать. Тем не менее, я покорно поднимаюсь с дивана и иду провожать Людмилу до двери.
- Внизу замок с рычажком, вот так надо потянуть...
- Это я помню. - Гостья выжидательно смотрит мне в глаза, и я понимаю, что она доигрывает последнюю сцену трагедии.
- Но ты... Ты ведь мне позвонишь?
- Зачем?
- Ну... Просто так?
- Конечно. Если просто так, почему не позвонить?
- Зимой у меня снова курс уколов.
- Я не профессионал и по рукоятку у меня плохо получается.
- Зато у тебя небольно. - Она идет на попятную. А муж через неделю в Москву улетает. Там у них отборочные соревнования. В финал он, конечно, не пройдет, но дня на три-четыре задержится.
- Счастливого ему пути. - Я некстати припоминаю, что через три дня мне отдавать ребятам Келаря штраф.
- Кстати, деньжат у тебя нельзя подзанять?
- В смысле?
- Ну, в смысле - на карманные расходы, то-се. Тысячи три долларов. Возвращать буду частями. Лет в шестьдесят точно расплачусь.
Она фыркает.
- Шутник!
- Да нет, я не шучу. Друзья они ведь, сама знаешь, в чем познаются.
- Я-то знаю, а вот ты... - Она пристально смотрит на меня и вдруг ойкает. Людмила наконец-то замечает случившуюся со мной перемену. Дрожащим пальцем указывает на мой рот. Неужели это я?
- А как ты думала? Когда с размаху да по лицу - бывает, мозги последние вышибают, не то что зубы.
Некоторое время мы стоим молча. В конце концов она вынимает из сумочку чью-то визитку, ручкой пишет на ней пару строк.
- Сходишь по этому адресу. Скажешь, от Люды. Они все сделают.
- У меня нет денег.
- Это бесплатно.
- Спасибо. - Я беру визитку и чувствую смутное раскаяние. Как выясняется, за ядовитой женской оболочкой у Людмилы скрывается чуткая и нежная душа. Желание дерзить и ругаться напрочь пропадает. Агафон торжествующе лупит в стену лбом. То ли смеется, дурачок, то ли плачет. С восприятием нашего человеческого мира у Агафона вечные проблемы.
Глава 9 В поисках шифера...
На этот раз Семена я нахожу в нашей старой доброй "Крякве" - этом последнем прибежище социальных нелегалов. В давние времена в Париже подобные кафе ютились на Монмартре, в Екатеринбурге приют философам-нетрадиционалистам дает лишь этот неказистый подвальчик.
С момента последней нашей встречи Семен ничуть не изменился, - все также волосат и неприбран, а колючие щеки его напоминают пару темных шерстяных заплат. Сидя за столом, этот красавец с глубокомыслием прожженного биржевика перелистывает истертый до дыр номер "Плейбоя", неспешно прихлебывает из кружечки маслянистый коньяк. Мимоходом киваю гиганту швейцару и по крутым ступеням спускаюсь в зал.
- Здорово, пиит!
- Привет, мазилка!
По обычаю озираюсь, проверяя количество полотен на стенах. Все вроде на месте, и потому успокоенно присаживаюсь. Забавная все-таки вещь! И грязно тут, и луком пахнет, а вот люблю я нашу "Крякву" - и все тут! За низкие уютные потолки, за романтизм тусклых ламп, за добрую славу. Хозяин трактира уверяет, что Ипатьевский подвал - несуразный вымысел историков и что на самом деле последние дни и часы царская семья встретила именно в его заведении. Особо доверчивым он даже демонстрирует закуток со стенами издырявленными дрелью, объясняя, что тут вот стоял царевич, а тут - дочери с отцом. И вот что странно, версия груба, нелепа, абсурдна, однако слухи по области циркулируют и в "Крякву", нет-нет, да заглядывают любопытствующие. Впрочем, им есть на что посмотреть. Именно в "Крякве" любой страждущий может вдоволь полюбоваться моими полотнами. Это свидетельство моего рейтинга у хозяина. Примерно раз в квартал трактирщик получает от меня по картине, за что позволяет бесплатно столоваться. Он из пролетариев, но из пролетариев просвещенных. Во всяком случае знает, что рококо это не семейство попугаев, и твердо верит, что лет через десять после смерти художника живопись умершего резко подскакивает в цене. Таким образом, приобретая мои картины, он как бы скупает долгосрочные акции серебряного рудника. То есть, серебра пока нет, но вот-вот обещают найти. Кажется, года два назад Семен под этим же соусом пытался всучить ему кое-что из своих творческих опусов, но на песни трактирщик не клюнул, раз и навсегда сохранив верность живописи.
