- А что - и мероприятий, - с вызовом отозвался Толик. - Самым важным из всех искусств для нас является кино, вино и домино. Что, не так? Классики иногда и кое-что путевое говорили.
- Какой же это классик, Брежнев, что ли?
- А хоть и Брежнев - плохо тебе жилось при Брежневе? Уж не хуже, чем сейчас. Довели народ, заразы!
- А кто довел-то? Кто?
- Господа, не надо о политике - и так тошно.
Закружился обычный автобусно-гастрономный общий разговор глухих с глухими, и под этот разговор платформа благополучно прибыла к ангару.
На этот раз никаких препятствий при входе не обнаружилось, и Виктор вместе с товарищами по труду благополучно вошел в ангар. На столе уже поджидал "холодец". Виктор бросил взгляд на вереницу дверей - и замер. Их одноликость, а вернее, безликость, кое-где была нарушена: коричневым пятном выделялась обитая дерматином дверь с блестящей табличкой; другая была желтой и полированной; третья - с круглым окошком наподобие иллюминатора в корабельной каюте. А еще одна - со светлой наклейкой, на которой красовались две ярко-красные вишенки, чуть прикрытые сверху зеленым листочком. Как в детском саду...
Виктор, не веря своим глазам, подошел к этой двери, взялся за круглую гладкую ручку, открыл - и вновь замер. Не было тесной каморки с топчаном, лишенного индивидуальности места для сна. Была просторная комната с диваном, двухтумбовым столом с пишущей машинкой и стопками бумаги, было кресло и полка с бритвенным прибором и зеркалом, ковер на полу и люстра под потолком, и настольная лампа, и была приоткрытая дверь, ведущая, кажется, в другую комнату, и занавешенное окно, за которым угадывались деревья...
"Принимают к сведению... Разбираются... Выполняют... Принимают к сведению... Разбираются... Выполняют..." - заезженной пластинкой крутилось в голове ошеломленного Белецкого.
Да, они были не простыми пленниками. Они были очень ВАЖНЫМИ и очень НУЖНЫМИ пленниками.
- Вот это апартаменты! - восхищенно сказали сзади. - А у меня? Маша, посмотри, что там у меня? И у себя проверь, ты же хотела, чтобы биде...
7
Красное заходящее солнце застыло над кромкой далекого леса, воздух был неподвижным и теплым. Березы на холме возвышались подобно колоннам эллинского храма, бросая длинные тени на траву, усыпанную золотыми монетками сухих листьев. Тропинка, стекая с холма, вливалась в раскинувшееся почти до горизонта поле и терялась во ржи. В детстве Белецкий любил вместе с ребятами мчаться вниз по этой тропинке, раскинув руки как крылья и изображая гудящий самолет. Их детский сад вывозили летом на дачу - подъезжали большие автобусы, мамы целовали на прощание своих малышей, и малыши с веселым визгом устраивались на сиденьях, держа корзинки с разными сладостями.
Эта березовая роща на холме была постоянным местом их игр на даче. А чуть дальше, за березами, тянулся глубокий овраг, промытый талой водой и летними ливнями; в нем они под руководством воспитательницы Нины Ивановны добывали глину и лепили разных зверюшек... Овраг и сейчас был там, слева от Белецкого. И хотя многое стерлось в памяти за четверть века, он сразу узнал березовую рощу детства.
Анна сидела рядом с ним на поваленном гладком стволе и тоже молчала, глядя на разметавшийся по краю неба закат. Белое платье делало ее похожей на молоденькую березку - гибкую, тонкую, задумчивую... Анна была его гостьей, его спутницей здесь, в этом мире, созданном из его воспоминаний.
Они сидели и молчали, отдыхая, зная, что никуда не надо торопиться. Ужин закончился совсем недавно и до начала рабочего дня оставалось целых десять часов.
А вообще продолжительность здешних суток и установленный для пленников распорядок дня стали окончательно ясными довольно быстро: из двадцати трех часов шесть и даже меньше (в зависимости от быстроты проходки отмеченного Кубоголовым участка) отводились на работу, остальное время, кроме завтрака, обеда и ужина, состоящих из все того же "холодца", предоставлялось каждому в свободное и безраздельное пользование. Время отбоя не регламентировалось - гуляй хоть до утра, - а вот подъем производился по гудку. Жека продолжал ужасным памятником торчать у входа, и желающих поспать подольше и не выйти на работу не находилось.
Шла уже четвертая неделя их жизни в чужом мире.
Однообразная работа стала привычной, она не требовала особых физических усилий и превратилась в необходимое мероприятие по поддержанию хорошего тонуса. Кубоголовый не увеличивал норму, день за днем отмеряя совершенно одинаковые площади, и отстающих вскоре не осталось: все шли ровно, в одну линию, а если кто-то и вырывался чуть вперед, нарушая строй, его осаживал окрик Петровича. Работали хоть и без песен, но и без обреченного уныния первых дней. Поле постепенно преображалось: в лунках возле ангара появились всходы, и с каждым днем все дальше тянулись ряды странных то ли растений, то ли грибов, то ли плодов с тремя толстыми мясистыми короткими ножками цвета моркови и плоской, слегка волнистой пятнистой шляпкой, похожей на подгоревший блин. Их прозвали "блинчиками" и не трогали после того, как доминошник дядя Вася Чумаченко попытался выдернуть из лунки один "блинчик" и получил чувствительную оплеуху из пустоты. Впрочем, касториане, как про себя называл неведомых чужаков Белецкий, без необходимости не наказывали забранный с Земли "ограниченный трудовой контингент" (это уже по определению Петровича), а, напротив, заботились о поддержании его в работоспособной форме. Все убедились в этом после случая с приемщицей обуви Екатериной Михайловной, которая на четвертый или пятый день пребывания в трудовом лагере еле-еле встала по утреннему гудку, скрученная приступом радикулита. Кое-как добравшись до двери своего жилища, она убедилась, что дверь заперта. Екатерина Михайловна толкала дверь, стучала, кричала, но тщетно - сидящие за столом в зале не слышали ее. Потом женщина, испуганная тем, что может разделить участь Жеки, обнаружила у своей постели тарелку с "холодцом". Сообразив, что "прогул" ей не засчитают, Екатерина Михайловна успокоилась, позавтракала и подчинилась невидимой силе, придавившей ее к постели. Невидимые мягкие руки гладили ее страдающую поясницу, легкое покалывание сменялось волнами тепла, растекавшимися по всему телу, и в итоге, к обеду, повеселевшая женщина, избавившись от боли, не вышла, а выпорхнула к столу и рассказала всем о пройденном ею курсе лечения.
Подобным же образом было ликвидировано осеннее обострение язвы желудка у тощего бородатого мужичка лет сорока, которого знакомые называли "Батей".
После того, как пленники поняли, что, выполняя их желания, касториане вместо каморок могут предоставить им любую жилплощадь, внутренний вид жилищ совершенно изменился. За входными дверями теперь размещались просторные многокомнатные квартиры с полным набором мебели, коттеджи, виллы и даже дворцы с десятками залов, фонтанов, колонн, с висячими садами, бассейнами, зеркалами, мраморными лестницами и ажурными галереями - все зависело от воображения заказчика. Рядом с этими чудесами архитектуры зеленели полянки или простирались парки, текли реки или тянулась пустыня с египетскими пирамидами - опять же, по желанию проживающих. И после обеда, и после ужина можно было сколько душе угодно бродить по своим владениям и, если захочется, устроиться на ночлег не в своей квартире или дворце, а где-нибудь на берегу озера, в лесу, на скирде, в высокой степной траве... Даже уйдя очень далеко от жилища, не стоило тревожиться о том, что не успеешь вернуться к началу рабочего дня: сразу же после утреннего гудка рядом с жильцом из легкого облачка возникала дверь - единственное, что оставалось неизменным изнутри во всех бывших каморках, - ведущая в зал ангара с длинным столом для совместной трапезы. Кстати, выход из самого ангара тоже стал беспрепятственным, не закрытым невидимой прочной стеной силового поля, и желающие могли прогуляться вдоль подрастающих "блинчиков" под неизменно серым беспросветным чужим небом.
