– Значит, – возбужденно продолжил Отто, – уходить они собираются ненадолго. Но зачем?
– Понятия не имею! – признался майор. – И это плохо. Если противник делает что-то, чего мы понять не можем…
Не договорив, он замолк, видя, как закаменело лицо стоявшего напротив русского капитана.
– «Манджур»! – выдохнул сквозь стиснутые зубы Колчак. – Он держится в прямой видимости берега, чтобы иметь возможность видеть наши сигналы. Если броненосец на полном ходу выйдет из бухты, он сможет отрезать «Манджур» от прибрежного мелководья, а затем – догнать и абордировать.
– Или попросту расстрелять! – согласно кивнул Форбек. – А значит, нашу атаку придется начинать как можно быстрее…
– Но, – попытался возразить Отто, – если мы нападем в тот момент, когда броненосец будет вне бухты, это существенно упростит нашу задачу.
– Только ее первый этап, – ответил вместо майора Колчак. – «Ильтис» мы захватим, а дальше? Ваша канлодка прочно сидит на мели, стащить ее без посторонней помощи невозможно. А когда броненосец вернется… во-первых, это может случиться засветло – уже достаточно, чтобы пустить ко дну все нашли планы. Или у них будет какой-то условный сигнал. Нет, я согласен с герром Форбеком, промедление сейчас подобно смерти.
– Но по плану мы должны были идти на абордаж ночью, когда большая часть экипажа спит, – напомнил Отто. – Если же в самом деле собираются выйти для атаки вашего корабля, то экипаж будет на своих местах, готовый к бою.
– Значит, – невозмутимо, словно все случившееся было еще вчера задумано лично им, заявил Форбек, – мы слегка изменим наш план. Сделаем, – он перешел на полушепот, заставляя офицеров наклониться ближе к нему, – так…
Десятью минутами позже на песчаный берег в полуверсте от канлодки выскочила группа людей, тащивших за собой нечто длинное. Добежав до воды, они поспешно выпустили свою ношу, оказавшуюся небольшим плотом, после чего часть носильщиков бегом устремились обратно к зарослям. Оставшиеся шестеро принялись споро – насколько это было возможно с досками вместо весел – выгребать подальше от берега.
Если бы эту сцену увидел «товарищ Рыбак», он, должно быть, изрядно бы удивился, узнав среди гребцов своего бывшего напарника. Однако перебежчик в данный момент был надежно заперт в карцере броненосца и никак не мог помешать Щукину клясть сквозь зубы холодную воду, ноющий бок и собственную дурость, дернувшую его не просто вызваться в командиры «охотников», но и перебороть яростное сопротивление Колчака. Впрочем, помимо декларированного желания «искупить вину» – которого эсер на деле особо и не ощущал – у бывшего боевика имелся и куда более веский довод: его специфический опыт. Матросы, что русские, что немецкие, и пехотинцами-то в массе своей были неважными, а уж рассчитывать, что среди них окажется сразу несколько прирожденных «ночных охотников», вроде легендарного Кошки, было бы просто нелепо.
Последние метры до нелепо скособочившейся при отливе кормы «охотники» гребли особенно сторожко, буквально по вершку. Пока что надежды Леттов-Форбека оправдывались: навстречу темной бесформенной груде жмущихся к доскам людей не раздалось ни окрика, ни тем более выстрела. Британский призовой экипаж был куда более озабочен вползшей на берег носовой частью, чем оставшейся в «безопасной» воде кормой.
Вытянув руку, Щукин коснулся обшивки, заставляя плот развернуться вдоль борта. Двое средних гребцов аккуратно положили весла, встали на колени – на шаткой платформе наскоро сколоченного плота это действие требовало немалой ловкости, – согнулись и, оттопырив полы шинелей, образовали нечто вроде закрытой с трех сторон палатки. Еще полминуты, и под шинельным пологом вспыхнул огонек спички, тут же весело перепрыгнувший на крохотный факел из пропитанной керосином ветоши. Умом Щукин понимал, что риск этот был минимален – выпуклость борта сейчас надежно предохраняла их от взгляда с палубы – и необходим. Однако у сжавшегося в ожидании выстрела сердца были свои резоны. Оно словно бы замерло в груди на долгие секунды, пока с окаймлявших бухту холмов не раздался ответный сигнал – вопль неведомой твари, похожий на уже привычные вопли сордесов, но еще более резкий, пронзительный. Крик не успел затихнуть, как в ответ ему подала голос другая тварь, третья подхватила – и вот уже целый доисторический хор принялся выводить свой тоскливый напев.
– Действуйте, Покитько! – велел Щукин, окуная уже ненужный факел в волны.
Матрос кивнул и, выпроставшись из шинели, замер наготове, заранее отведя для броска руку с тускло поблескивающей крючьями «кошкой». Сидевший концевым немец Ганс – фамилию его эсер не запомнил, – наклонившись, отпихнул плот в сторону от борта. Вопли на берегу стали еще громче, короткий лязг уцепившейся за стойку леера абордажной снасти едва различили даже сами «охотники». Выждав еще минуту и убедившись, что никто на борту не спешит на звук, Щукин скомандовал: «Подниматься». Сам он полез третьим – вернее, повис на веревке, а двое поднявшихся прежде него моряков бережно втянули его на палубу «Ильтиса».
– На корме чисто, – шепнул ему Покитько. – Ближе к надстройке по левому борту часовой шастает. Свезло – когда взбирались, он от нас шел.
Эсер за миг задумался. В принципе, щит кормовой пушки прикрывал их от британца. Но если тот присмотрится…
– Я беру его на себя! – тихо шепнул он. – Вы пока оставайтесь здесь, вытаскивайте остальных.
Матрос второго класса Этвуд уже к середине вахты устал и замерз. Тяжелая винтовка, которую он поначалу держал наперевес, как приказал унтер, была слишком тяжела для худосочного выходца из рабочих бараков Шеффилда. Уже через час Этвуд повесил ее за плечо, не сняв, даже когда на берегу разразился адский концерт.
Когда же из-за орудийного щита навстречу ему двинулась высокая темная фигура, он лишь попытался выпрямиться, дабы отдать честь офицеру… непонятно откуда взявшемуся. Уверенная походка Щукина сбила матроса с толку. Он хоть и почувствовал несообразность ситуации, но понять, что именно неладно, уже не успел. Идущий ему навстречу человек резко выбросил руку вперед, сухо треснул карманный «браунинг». Часовой начал оседать на палубу, эсер быстро подскочил к нему, пытаясь перехватить винтовку, прежде чем та загремит, и тут на крыле мостика вспыхнула звезда. Ослепительно-белая, она была прекраснее всего, что Щукин видел за всю свою бурную жизнь, и, уже падая на тело убитого им часового, он из последних сил вытянул руку, пытаясь коснуться ее холодного пламени.
– Что у них там, черт побери, происходит?! – раздраженно произнес капитан-лейтенант, опустив бинокль.
