временем все мои сомнения и порой боязливые мысли и думы по поводу происходящего, как бы что со мной не случилось, притихли. Всё стало обыденным, а, значит, лишь нужным и в меру обременительным, когда не о том подумаешь и – встретишь, не более того.
Естественно, мне иногда хотелось продолжения и углубления эффекта. И получалось! Пока…
Сейчас не могу уж припомнить толчок к появлению у меня этой сумасшедшей, в принципе, мечты, переросшей в отчаянную надежду. Словно наваждения на меня сошло. И теперь вспоминаю о том с сожалением: ну, зачем, спрашивается, мне понадобилось испытывать свои способности несбыточным желанием?.. Может быть, я тогда поддался какому-то настроению, воспоминанию или был под впечатлением очередного письма от отца…
Было время окончания рабочего дня. По Невскому двигалась монолитная в своей строгости и целеустремлённости масса людей. Я шёл в ней и думал о своей маме. Она умерла, когда я был ещё мальчишкой. Образ её стал постепенно стираться в моей памяти, и мне она была ближе по оставшимся немногочисленным фотографиям. Правда, иногда появлялось такое состояние, когда я в подробностях вспоминал её лицо до чёрточек, слышал её голос, видел жесты. Но подобное случалось так редко, а в последние годы даже не вспомнить когда.
Я шёл и думал о ней. Во мне горела безумное чаяние встретить её в переходе, как встречал я многих до того… Кому-то это покажется сумасбродным, даже не пристойным. И они будут правы… Наверное, правы, а я – не прав. Но тогда, в толпе, подталкиваемый нетерпеливыми и сам раздражаясь медлительными людьми, я подходил к переходу со стороны Дома книги и желал увидеть маму.
Ещё сверху, ступив на пандус, я пытался что-либо рассмотреть впереди под тяжёлой балкой перекрытия. С неё стекали тонкие ручейки воды – шёл дождь. Мелкий, типично ленинградский. Народу спускалось в переход много, картина передо мной причудливо изменялась, так как многие были выше меня ростом, иные с зонтиками. Мой луч зрения пресекался, скрывая то, что мне хотелось увидеть.
И всё-таки мне удалось. Случилось мгновение, и я увидел…
Сердце стукнуло, в груди стало тесно. У второй колонны, подпирающей свод перехода, стояла женщина. Глаза её в полумраке сияли неземным светом. Она смотрела на меня и как будто звала или о чём-то просила.
В тот же миг что-то случилось впереди, и толпа передо мной, остановилась, перекрыв дорогу и не давая возможности увидеть мне женщину, которая могла быть моей мамой…
Я заметался за бесконечно широкими спинами, проталкиваясь вперёд, что-то выкрикивал, слёзы душили меня.
– Человеку плохо! – прозвучало передо мной.
Толпа колыхнулась, с трудом обтекая плотную группу людей около второй от входа колонны, где сейчас стоит ларёк и чем-то торгует. Я на негнущихся ногах, ничего не соображая, проталкивался к человеку, которому стало плохо. А вокруг все галдели, а кто-то тонким голосом выкрикнул:
– Она же… умерла!
И в ответ:
– Скорая не поможет…
Я с силой оттиснул первый ряд случайных зрителей, упал на колени и склонился над умершей женщиной.
Ей на вид было лет тридцать пять, столько же, сколько и моей маме вдень её смерти. Похоже вились густые волосы. Знакомый овал лица, разлёт бровей… Но передо мной лежала совершенно незнакомая мне женщина.
С глаз моих словно спала пелена, а в груди появилась горечь от увиденного несчастья. Я судорожно вздохнул и поднялся с колен.
Рядом объявился тяжёлый растерянный мужчина. У него тряслись мокрые от дождя руки и челюсть. Он опирался на плечо девочки, которая испуганно и ещё без слёз и сдержанно повторяла:
– Мама, мама, мама…
Глупо, конечно думать, что в смерти чужой матери виновным был я. Но в глубине души остался осадок содеянного.
Случай так потряс меня, что с тех пор, вот уж лет десять, как я обхожу стороной переход под Садовой улицей.
ДЕНЬ С ВОЗВРАЩЕНИЕМ
День у меня сегодня особый – день с возвращением. А для моих родителей он начался ещё вчера…
Когда я вернулся из школы домой, там уже шла подготовка к моему превращению, как недавно сказал папа, в человека не только разумного, но и способного передвигаться во времени.
На кухне у трансфеерной установки и в моей комнате суетились три моих мамы, одинаково одетые, неотличимыми друг от друга лицами и фигурами. Два моих папы, один в костюме и при галстуке, командовал мамами, а другой – заспанный и в пижаме – сидел на диване в гостиной и зевал.
На него папа в костюме тоже повышал голос:
– Что, без тебя не могли обойтись?
– Могли, – равнодушно отвечал папа в пижаме, – но мне показалось…
– Слышали уже. Всё сделаю как надо. Иди спи, а то не высплюсь, а завтра, сам знаешь, какой день… – он посмотрел на меня и подмигнул.
Ну, а я не стал им мешать, решил подумать, как встретить завтрашний день и правильно провести его.
– Посмотрим и сравним, – сказала сегодня Светлана Алексеевна, наша учительница и наставница, отпуская нас по домам, – как вы себя любите и уважаете в других людях. Чем больше вы завтра двойников своих приведёте в школу, тем, значит, лучше относитесь к себе лично и к себе в других.
Мой друг Толя надеется возвращаться каждые полчаса.
– Меня тогда много будет, – надеялся он. – Больше всех!
Я думал и о другом. Что мне делать с Гавкой, пёсиком моим? Меня будет много, а он останется один. Он же испугается, а потом бояться меня станет.
– Никаких Гавок! – сказала одна из моих мам сердито. – Тут с одним тобой хлопот будет предостаточно.
А папа, тот, что в пижаме, зевнул и, медленно произнося слова, пояснил:
– Кошек и собак перемещать во времени запрещено, если это не диктуется особой необходимостью.
– Необходимость есть, – возразил я. – Меня будет много, а он маленький один. Испугается же.
– Серьёзное замечание, – папа в костюме потёр подбородок. – Надо Гавку на завтра девать.
Я, было, захныкал, но одна из мам заявила твёрдо:
– Никаких собак! Ты в школу пойдёшь, а их тут с десяток останется. Что я с ними делать буду, ты подумал?
Подумав, я согласился с мамой. Но сразу с десяток Гавок – это было бы здорово! Надо будет как-то для Гавки тоже устроить день с возвращением. И выйти с ним погулять по улице. Вот будет потеха!
Спать я лёг рано, предварительно осмотрев приготовленные на завтра для моих двойников подарки и всякие вкусные вещи, разложенные и расставленные по всей моей большой комнате. На столе стоял Главный приз, как сказал папа при галстуке, – аппарат для голографической съёмки.
– Главный приз тому, – торжественно объявил он мне перед сном, – кто первым поздравить тебя завтра.
Проснулся я от возни, громких голосов и стука за ширмой, поставленной с вечера мамой, чтобы отделить мою кровать в глубокой нише. Я выглянул из-за неё.
Толпа мальчишек носилась по комнате,
