Попав первый раз в исправительно-трудовую колонию, Самарин клялся, что больше не повторит такой глупости и не потеряет свободы. Потом, по зрелом размышлении, он понял, что тюрьма — не самое страшное в жизни. Она многому учит. И потом, сколько нужных знакомств он, Самарин, завязал в тюрьме!.. Но оказалось, он ошибся, и хуже заключения в четырех стенах действительно ничего нет.
В больничной палате, под присмотром полусумасшедшей старухи, глядя на труп единственного сына, Самарин испытывал нечто новое для себя — атрофию чувств и ощущений. Он, казалось, перешагнул тот барьер душевной боли, стыда, горя, за которым должны были наступить шоковое состояние и смерть. Но он не знал еще, что можно умереть, оставаясь при этом внешне живым.
Он равнодушно смотрел на труп Владимира, равнодушно ходил под себя, равнодушно ел, пил и спал. Как ни странно, единственное, к чему он был еще не безразличен, то есть единственное, что продолжало связывать его с жизнью, была обезумевшая старуха.
Она жила в больнице. Почти весь день она сидела у постели умиравшей дочери. По вечерам она шла к Самарину. Давала ему еду, воду, убирала за ним. Так продолжалось пять дней.
Труп Владимира начинал разлагаться и уже издавал ощутимый запах. Но никто не смел вмешиваться в происходящее. Все боялись этой палаты, прикованного к постели Самарина, зловеще парящего эфэла, а больше всего — омерзительной старухи, угрюмо ползущей по коридору, похожей на старую больную крысу.
На шестой день она заговорила с Самариным. Подождала, пока он поест, потом вдруг достала из засаленного кармана бесформенной фуфайки какой-то предмет, развернула его — и он блеснул в лучах заходящего солнца. Это была бритва.
— Дочка умирает, — сказала она. — Ты ее переживешь. Мне ведь нужно будет дойти от ее палаты до твоей. Только закрою ей глазки и пойду. А ты как услышишь — ногами я шаркаю, — так и знай, смерть твоя идет. Я к тебе каждый день прихожу. А в тот день приду в последний раз. Я вот это взяла, — она взмахнула в воздухе бритвой, так странно смотревшейся в морщинистой коричневой ладони, и ощерилась давно беззубым ртом с пожелтевшими, сиротливо торчащими клыками, — я тебя по кускам буду резать. Сперва то отрежу, потом это. Мне ведь Царь запретил тебя убивать, пока дочка жива. Вот я и жду. А то бы сегодня начала. Хочется мне уже начать тебя убивать. Царь запретил. И я вот другое придумала.
Старуха попыталась, видимо, захихикать и начала издавать какие-то кашляющие звуки. — Я сынка твоего на куски порежу. Вот сейчас и начну.
* * *
Спустя минут десять, когда главврач Корниенко с тремя другими врачами и медсестрами шли по этажу, делая вечерний обход, из палаты Самарина раздался странный звук. Это был вой, тонкий, жалобный, монотонный, почти нечеловеческий, от которого волосы вставали дыбом. Он звучал несколько секунд, потом обрывался и снова возобновлялся с равномерными, машинными интервалами.
— Господи, — прошептал главврач, — это что такое?
Две медсестры испуганно прижались к стенке. Нервная система человека отказывалась выдерживать этот звук.
Корниенко замер у палаты Самарина, потом решился и шагнул к двери.
— Не входите! — крикнула медсестра.
Он взглянул на нее, распахнул дверь. Сначала он увидел его лицо, лицо Самарина, белое-белое, с приоткрытым ртом и застывшими глазами. Старуха стояла у кровати. В одной руке она держала бритву с красным лезвием. Во второй… Корниенко не сразу понял, что она держит во второй руке, ему поначалу даже показалось, что у него двоится в глазах, потому что он видел еще одно бледное мертвое лицо. Но это было лицо не Самарина, а его сына. Обезумевшая старуха отрезала мертвецу голову и держала ее за волосы перед глазами отца.
Корниенко не сразу понял, откуда доносился тот ужасный, на одной и той же ноте, противоестественный вой, из-за которого он решился войти в палату. Старуха повернулась к нему, губы ее были плотно сжаты, и он понял, что это воет Самарин.
— Что… вы… делаете? — с трудом произнес Корниенко. Старуха пошла на него, сделала три или четыре шага, потом бросила голову, и та упала у ног главврача. Он захлопнул дверь, прислонился к стене, судорожно хватая ртом воздух.
— Она сошла с ума, — тихо сказал он.
И вдруг, перекрывая продолжавшийся вой, раздался визгливый, пронзительный крик:
— Замолчи! Я тебя убью! Убийца! А-а-а! — Визг длился две-три секунды, и от него у Корниенко заложило уши, потом что-то стукнуло, и пол содрогнулся. И стало тихо.
Корниенко набрал воздуха в легкие и открыл дверь. Голова валялась на том же месте, неподалеку лежал обезглавленный труп Владимира. Самарин полусидел на кровати так же неподвижно, но рот его был закрыт, он уже не выл. Старуха с зажатой в руке бритвой лежала на полу около кровати лицом вниз. Корниенко заставил себя подойти, наклонился, перевернул ее на спину и увидел обугленное черное пятно на лбу. Он уже встречал такие знаки. Их оставляли эфэлы на своих жертвах. Очевидно, старуха набросилась на Самарина с бритвой, но страж опередил ее.
* * *
Следующие два дня Самарину пришлось обходиться без пищи и даже без воды. К нему боялись подходить. Трупы убрали, у палаты стоял милиционер. Корниенко говорил с мэром города, тот через губернатора области связался с российским посольством в Лондоне.
Сергей Калинин, узнав о произошедшем в Васильевске от посла, обещал сообщить обо всем Царю. Он действительно сделал это. Власов выслушал его, потом буркнул: «Пусть кормят и поят, но сам он не должен вставать, иначе сдохнет. Я его приговорил к пожизненному заключению в этой палате. И сдохнет он там же. Если не переживет меня».
Корниенко пришлось самому передавать Самарину воду и еду. Эфэл его не тронул. Потом удалось найти пожилую санитарку, которая согласилась за тройную оплату ухаживать за Самариным. Она была участливой женщиной, что-то говорила Самарину, но он не отвечал ей и не пытался заговорить сам, хотя эфэл не препятствовал ему в этом. Опасливо косясь на стража, горестно покачивая головой, санитарка смотрела на Самарина, пока он ел, меняла ему постель, привычно переворачивала сильными руками, но выражение его глаз никогда не менялось. Точнее сказать, в его глазах не было никакого выражения. Царская милость оказалась жестокой: Власов не отнял у него жизнь, он словно выжег его душу. Царь Мира не знал, что был еще один человек с выжженной душой, и если опасный для него Самарин был прикован к постели, то этот второй человек почти неотступно следовал теперь за ним, заняв, по иронии судьбы, место личного телохранителя у того, кого он хотел уничтожить.
— Алина, гляди! — Эдик, выйдя из машины, схватил ее за руку. И было на что посмотреть. В небольшую бухту, окаймленную серыми зубчатыми скалами, неслышно скользя по воде, входила на всех парах ослепительно белоснежная яхта. Замедляя ход, она разворачивалась, очутившись боком к берегу и словно вырастала на глазах у восхищенных зрителей. Наконец яхта замерла на месте, серебристый якорь упал в воду, взметая брызги, и под грохот цепи с ближнего борта яхты стали спускать шлюпку.
