Мы наклонили головы, борясь с ветром, и двинулись в путь.
За шумом ветра я слышал, как бармен разговаривает сам с собой. «Могучей рукою развеяв дремотную зелень», — так он говорил.
Так и будет веками лежать исполин,
Змей морских поглощая в своем забытьи
Пока не согреет огонь глубин,
Он людям и ангелам явит свой лик,
С громом восстанет…
Здесь он умолк, и дальше мы шли молча, пряча лица от жалящего снега.
И сдохнет старик, подумал я, но вслух ничего не сказал.
После минут двадцати ходьбы мы вышли из Иннсмаута. У границы городка Мануксет-уэй закончился, превратившись в узкую грязную тропинку, частично покрытую снегом и льдом, по которой мы и продолжили путь, поминутно оскальзываясь и оступаясь.
Луна еще не взошла, но звезды уже начали появляться. Их было много. Они рассыпались по ночному небу, словно алмазная крошка и толченые сапфиры. На берегу моря всегда видно гораздо больше звезд, чем в городе.
На вершине утеса около костра ждали два человека — один огромный и толстый, другой гораздо меньше. Бармен оставил меня и встал рядом с ними лицом ко мне.
— Вот он, — сказал бармен, — жертвенный волк. — Какие-то нотки в его голосе показались мне подозрительно знакомыми.
Я промолчал. Костер горел зеленоватым огнем, освещая всех троих снизу — классическая сцена из ужастика.
— Знаешь ли ты, зачем я привел тебя сюда? — спросил бармен, и я понял, почему его голос кажется мне знакомым: это был голос человека, пытавшегося продать мне алюминиевый сайдинг.
— Чтобы остановить конец света?
И тогда он рассмеялся мне в лицо.
Второй фигурой был человек, которого я нашел спящим в своем кресле. «Ну, если ты собираешься разводить здесь эсхатологию…» — проговорил он голосом, достаточно низким, чтобы разрушить стены. Глаза его были закрыты. Он крепко спал.
Третья фигура была укутана в темный шелк, и от нее пахло пачули. В руках у нее был нож. Она молчала.
— Этой ночью, — сказал бармен, — луна станет луной Глубинных. Этой ночью конфигурация звезд примет форму и знак старых темных времен. Этой ночью, если мы позовем их, они придут. Если наша жертва будет стоить того. Если наши крики услышат.
Луна взошла по ту сторону залива, огромная, янтарная, тяжелая, и вместе с ней от воды глубоко под нами стали подниматься низкие квакающие звуки.
Лунный свет, играющий на поверхности снега и льда, — это не дневной свет, но его вполне достаточно. К тому же мои глаза становятся острее при луне: в холодных водах мужчины, словно лягушки, выпрыгивали и погружались в медленном водяном танце. Мужчины, как лягушки, а с ними и женщины: мне казалось, что я вижу там свою квартирную хозяйку, извивающуюся и квакающую вместе с остальными в водах залива.
Уже совсем мало времени осталось до моей трансформации; я был все еще измучен предыдущей ночью; но под янтарной луной чувствовал себя странно.
— Бедный человек-волк, — донесся до меня шепот из-под шелка. — Вот чем закончились все его мечты: одинокой смертью на дальнем утесе.
Мои мечты, сказал я, и моя смерть — это мое личное дело. Но я не уверен, произнес ли я это вслух.
Чувства обостряются в лунном свете; я продолжал слышать рокот океана, но теперь на этот шум накладывался звук каждой вздымающейся и бьющейся о берег волны; я слышал плескание людей-лягушек, я слышал шепот утопленников в заливе; я слышал треск позеленевших корабельных обломков в океанских глубинах.
Обоняние тоже обостряется. Бармен с алюминиевым сайдингом был человеком, тогда как в жилах толстяка текла иная кровь.
Что касается фигуры в шелках…
Я вдыхал запах ее духов, когда еще носил человечье обличье. Теперь я обонял иной запах, менее волнующий. Запах разложения, протухшего мяса, гниющей плоти.
Шелка затрепетали. Она двигалась ко мне. В руке у нее был нож.
— Мадам Эзекиель? — Мой голос погрубел и охрип. Вскоре я вовсе лишусь его. Я не понимал, что происходит, но луна поднималась все выше и выше, теряя свой янтарный цвет и наполняя мой мозг своим бледным светом. — Мадам Эзекиель?
— Ты заслуживаешь смерти, — сказала она холодным низким голосом. — За одно лишь то, что ты сотворил с моими картами. Они были старинные.
— Я не могу умереть, — сказал я ей. — «Даже человек, который чист сердцем и произносит свои молитвы в ночи». Помнишь?
— Вранье, — сказала она. — Ты знаешь древнейший способ положить конец проклятию оборотня?
— Нет.
Костер теперь разгорелся ярче, он горел зеленью того мира, что лежит глубоко под толщей морских вод, зеленью медленно колышущихся водорослей, цветом изумруда.
— Надо просто подождать, пока он примет человеческий облик, до его следующего перевоплощения останется целый месяц; затем надо взять жертвенный нож и убить его. Вот и все.
Я повернулся, чтобы убежать, но бармен зашел сзади и скрутил мне руки. Нож сверкнул бледным серебром в лунном свете. Мадам Эзекиель улыбнулась.
И полоснула мне по горлу.
Кровь побежала струйкой, потом хлынула потоком. Затем кровотечение остановилось, иссякло…
— Лоб сдавило тисками, затылок налился тяжестью. Все неуловимо изменилось, тише-мыши-кот-на-крыше, красная стена надвигается из темноты
— я пробовал на вкус звезды, растворенные в морской воде, пенящейся, далекой, соленой
— мои пальцы исколоты булавками, и моя кожа исполосована языками пламени, мои глаза стали топазами. Я пробую ночь на вкус
Мое дыхание взмыло облаком в морозном воздухе.
Где-то глубоко у меня в горле родилось непроизвольное рычание. Передние лапы коснулись снега.
Я попятился, сжался и прыгнул на нее.
В воздухе, обволакивая меня, будто туман, повис гнилостный запах. Я завис высоко в прыжке, и что-то внезапно лопнуло, словно мыльный пузырь…
Я был глубоко, глубоко во тьме под морем, стоя на четырех лапах на скользком каменистом дне, перед входом в какую-то цитадель, построенную из огромных грубо отесанных камней. Камни излучали бледный мерцающий свет; призрачная люминесценция, словно стрелки часов.
Облако черной крови вырвалось из моей шеи.
Она стояла в дверном проеме передо мной. Теперь она была шести, может, даже семи футов ростом. Плоть на костях ее скелета была изрыта и разъедена, а шелка превратились в водоросли, медленно колышущиеся в холодной воде, там, в глубинах, где не снятся сны. Они скрывали ее лицо, словно летучая зеленая вуаль.
Моллюски облепили ее руки и плоть, свисавшую с грудной клетки.
