Ознакомительная версия.
Для того, чтобы уточнить, в расчетный ли день он угодил, Кононов не стал приставать к прохожим (хотя ничего страшного в этом бы не было: ну, в запое, видать, мужик, счет дням потерял – дело житейское, привычное – с кем такого не случалось?). Он просто, отойдя от универмага, свернул из Кооперативного переулка на улицу «Правды» (которую затем переименуют в Новоторжскую) и остановился у застекленного газетного стенда рядом с паспортным столом.
Да, команда Сулимова не ошиблась в расчетах – свежие номера «Калининской правды» и «Комсомолки» извещали о том, что на дворе пятое июля одна тысяча девятьсот семьдесят первого года. Среда. («А день – какой был день тогда? Ах, да – среда...» – вспомнилось Кононову и он с радостью подумал, что теперь обязательно прорвется в театр на Таганке и своими глазами увидит легендарного актера и барда; прошлое оборачивалось привлекательной стороной... А сколько еще было тех, кого не довелось увидеть и услышать тогда, в «первой жизни»...).
Стоя рядом с сутулым пенсионером – авоська, бутылка кефира, батон по шестнадцать копеек и плавленый сырок, – Кононов прошелся взглядом по газетным заголовкам. Они показались ему такими забавными, что он не удержался и громко фыркнул. Покосился на пенсионера – и наткнулся на недоуменно-сердитый взгляд.
«Эх, батя, а ведь не доживешь ты до смутных времен, – подумал он. – А может, оно и к лучшему... для тебя. Хоть умрешь спокойно». Впрочем, собственные шансы он тоже расценивал не очень высоко.
Внезапно он остро почувствовал всю свою необычность, все свое разительное отличие от этих людей, идущих по тротуарам, толпящихся у входа в паспортный стол. Они могли только строить предположения о будущем, он же абсолютно точно знал, каким оно будет. А уж о том, что начнется в стране через каких-то четырнадцать лет, никто из них не мог даже и предполагать...
Кононов еще раз полюбовался заголовками.
«Ударная вахта»... «В Президиуме Верховного Совета СССР»... «Отъезд делегации КПСС»... «Отпор силам контрреволюции»... «Нет – капитулянтской сделке»... «Навстречу форуму»... «США: вопреки воле народа»...
В «Калининской правде» было примерно то же самое: «Приезд в Москву» ... «Праздник крепнущей дружбы»... «Сохранить и упрочить мир»... «Работать – только по программе-максимум»... И прочее, и прочее, и прочее...
Да, доводилось ему читать подобное в школьные годы...
Нужно было направляться к следующему пункту заранее намеченного маршрута, однако ноги сами понесли Кононова в совершенно другую сторону. Торопливо шагая, он вышел на улицу Урицкого, с которой еще не сняли трамвайные рельсы, и, разглядывая знакомые места, устремился к дому, в котором прожил полжизни. Влетел в знакомый до мелочей двор – и задохнулся от прихлынувшей к сердцу пронзительной сладкой горечи.
Это был его двор. И двухэтажный дом, выглядывающий из-за лип, дубов и тополей, был его домом. И куст сирени... И солнечные часы... И заросли лопухов у сарая...
Он стоял, не сводя глаз с двух окон на первом этаже... потом сделал несколько медленных шагов назад и вновь очутился на улице, чувствуя, как кружится голова. Он никогда не считал себя сентиментальным, но сейчас ему хотелось плакать.
Вернуться назад – невозможно?
Возможно...
Вопреки естественному ходу событий, он преодолел течение – и вернулся. Ему вспомнились запавшие когда-то, в юности, в душу строчки Марины Цветаевой:
С фонарем обшарьте
Весь подлунный свет,
Той страны на карте -
Нет, в пространстве – нет.
Выпита как с блюдца:
Донышко блестит!
Можно ли вернуться
В дом, который – срыт?
И щемящее, горькое окончание, откликнувшееся в иных временах, в будущем:
Той, где на монетах -
Молодость моя,
Той России – нету,
Как и той меня.
Все-таки он вернулся в ту Россию. И пусть он, действительно, был уже не тем, а иным, но он – вернулся...
Сулимов был послан ему судьбой и принес воздаяние за не сложившуюся жизнь. Нельзя попасть в две тысячи восьмой? Ну, так что ж? Ему хорошо здесь, в собственном прошлом, и очень замечательно, что он вынужден остаться здесь, в собственном прошлом...
Правда, эйфория вскоре прошла, но на душе у Кононова все равно было гораздо легче, чем несколько часов назад, ранним утром, в коридоре универмага.
...Центральная часть города осталась далеко позади, а он все шел по направлению к рабочему району фабрики «Пролетарка» параллельно текущей неподалеку за домами Волге и параллельно трамвайным рельсам, по которым то и дело проносились, обдавая его теплым ветерком, прыткие красно-желтые чехословацкие «татры». Конечно, на трамвае он давно бы уже добрался до нужного ему места, но денег у него не было, а ехать «зайцем» он не хотел: и неудобно – в сорок-то лет! – и на контролера запросто нарваться можно. Лучше уж пешком; хоть и долго, зато – без лишних проблем.
Солнце поднималось все выше, ощутимо припекая, и неплохо было бы чего-нибудь съесть... Кононов тешил себя мыслью о том, что скоро сможет быть «и сыт, и пьян, и нос в табаке». Выпивкой, правда, он баловаться не собирался, но плотный завтрак предвкушал – пусть даже и в самой заурядной столовой.
Очередной красный Ильич в красной кепке, подцепленный вместе с «Авророй» на углу улицы Лизы Чайкиной, указывал точнехонько на расположенное в сосновой роще Первомайское кладбище.
«Верной дорогой идете, товарищи!» – усмехнулся про себя Кононов и повернул в указанном вождем революции направлении.
Не сбавляя шага, он миновал устроившихся на табуретках и складных стульчиках вдоль тротуара женщин с букетами цветов – ему пока некому было нести эти букеты. Пока... Могила отца, а потом и могила мамы появятся на этом кладбище еще не скоро. Возможно, даже позже, чем его собственная могила... Ему, Андрею Кононову, сейчас сорок, а его отцу – всего тридцать три. И оставалось еще двадцать два года до того рокового тысяча девятьсот девяносто третьего...
Сосны закрыли солнце, пахло хвоей, где-то в вышине стучал дятел. Городской шум отодвинулся и растворился, и песчаная дорога, усыпанная растопыренными шишками, вела к черным прутьям ограды и приоткрытым кладбищенским воротам.
В это обычное утро обычного рабочего дня на кладбище никого не было. Кононов в полной тишине пробирался между оград, памятников, надгробных плит и крестов и чувствовал себя очень и очень неуютно – если не сказать больше... Десятки глаз смотрели на него с фотографий и портретов, в глазах этих затаилась нездешняя печаль, и чудился во взглядах укор ему, живому: мы под землей, мы не можем встать, а ты вот ходишь, ты дышишь, и сердце твое пока еще стучит...
Кононов совершенно взмок, пока нашел то, что искал. А когда нашел – сразу же забыл обо всех своих страхах и разных печальных мыслях, навеянных этим городом мертвых. Перед ним, за высокой витой оградой, возвышалась в тени старой сосны черная мраморная плита. Ни фотографии, ни портрета, только надпись потускневшими золотыми буквами: «Матюнин Петр Григорьевич». И даты, между которыми вместилась вся жизнь: «1898 – 1964». Могила густо поросла ирисами и «анютиными глазками», но не выглядела неухоженной. Внутри ограды, в углу, были врыты в землю круглый железный столик и скамейка, и под скамейкой лежал веник.
Ознакомительная версия.
