Ближе к воде стояла толпа операторов, сине блестящая могучими линзами. Ещё три утлых резиновых лодочки с телевизионщиками весело кружились в водоворотиках на заводи, пытаясь совладать с течением и уплыть из кадра. Через несколько минут это им удалось, и они скрылись вверх по реке. По тёмной воде медленно проплыло одинокое маленькое весло. Тихонько пели какие-то ностальгические русофильские дрозды. Я заметил, что изо ртов публики валит пар — наверное, они там здорово мёрзли в своих чёрных костюмчиках. Интересно, а буфет у них там есть? Где-нибудь на заднем дворе…
Ещё через пару минут торжественного молчания по толпе пронёсся тихий вздох, и камера отвернулась от реки. В начале ковровой дорожки стоял президент, только что вылезший из сверкающего лимузина с изрядно запачканными колёсами.
Другая камера дала ближний план и показала, как две сверкающие сахарные девочки с черными бантами в косах подносят президенту огромный букет ослепительно белых хризантем. Борис Николаевич с доброй улыбкой попытался погладить одну из них по головке, но она ловко увернулась, и обе сияюще устрекотали прочь. За отъехавшим лимузином обнаружился оранжевый ПАЗик, из которого выгружались домочадцы президента — человек двадцать.
Включилась другая камера: президент шёл вдоль длинной череды советников, крепко, с чувством пожимал им руки, давал какие-то последние наставления. Хризантемы у него уже кто-то забрал. За ним слитным табунчиком следовали притихшие родные и близкие.
Минут через пять он дошёл до начала мостков и остановился. Дали крупный план. Борис Николаевич с задумчивым лицом стоял на фоне серебряной ленты реки, петляющей между пожелтелыми полями. Клин журавлей тянулся к Югу, и ветер развевал седые волосы президента. Он задумчиво приглаживал их ладонью, глядя в осеннюю даль.
Наконец, он выдохнул, атлетически разбежался по скрипящим дощатым мосткам и, оттолкнувшись в конце, тяжёлой рыбкой — руки по швам — почти без всплеска ушёл в воду. Не успели волны сомкнуться над могучим телом, как домочадцы разом сорвались с места, с дробным топотом пронеслись по тем же мосткам и градом посыпались в тёмные воды. Одна голова ещё секунд десять помаячила среди пенных разводов, но вот и она скрылась в глубине — я так и не понял, кто это был.
Река успокоилась, пену унесло по течению и кадр сменился: на опустевшем берегу стоял огромный телохранитель в чёрном костюме с букетом белоснежных хризантем в мощных руках. Крупная слеза скатилась из-под тёмных очков по его непроницаемому лицу. Тихо и печально заиграл Шопен.
— Д-да… — Сказал я, кашлянув, и закурил. Какое-то время мы в молчании — даже Колюня не прыгал на диване — пили чай. Наконец, зазвонил телефон. Выйдя в комнату, я взял трубку.
— Алло?
— Привет! Это Воробьёв звонит!
— А! Привет! — С радостным облегчением воскликнул я. — Ты чего?
— Слушай, ты не против, если я сейчас к тебе приду?
— Давай-давай, заходи!
Я почему-то вспомнил, как в день смерти Брежнева папа позвонил нам с работы и сказал маме: «Ничего страшного, но если будет воздушная тревога, в метро не бегите, оно не спасёт…»
— Захватить что-нибудь?
— Да нет… Хотя… Чаю и сахарку захвати!
— Ну ладно. Где-то через час, наверное, буду.
— Давай!
Я положил трубку. На душе у меня стало светло и покойно. За окном в солнечных лучах пролетел вертолёт.
1997
— Ты знаешь, что «Вадим» на санскрите означает «туман»?
— Да? Здорово! — Сказал Вадим и запоздало пожал мне руку. — Привет.
— Классно! Вычитал сегодня в одной книжке.
— Книжка про индийского Вадима?
— Нет. Про Есенина и Маяковского.
Логика разговора ушла во тьму и схлопнулась в точку. Мы пошли к выходу из метро, Вадим на треть шага впереди, бородатый и какой-то рассеянно-торжественный. Впрочем, он всегда такой. Навстречу валил народ, все с рождественски красными лицами и мокрые со снега, в переходе сыро пахло баней, — по-моему, в общественной бане именно так пахнет, — из-за далёкого поворота в хлёбово голосов мешался меланхоличный гармонист. Мы бодро шествовали по мокрым плитам с зарешеченными лампами дневного света наверху, оставляя по праву руку непрерывный ряд окошек с хлебом, тампаксом и видеокассетами, по леву же — лестницы наверх, на гигантский рынок, Просеменила сверху пригнувшаяся вереница бабушек-сигаретниц с картонными лоточками в дланях — и за угол, от канцелярски синего кителя мента. А дядька с тремя лимонами в руке остался стоять, таинственно поблёскивая восточными глазами. Мент прошествовал. Вавилон. Это здесь. Это про здесь растаман имеет сказать: «Hey ya Mista Vavilonn!». «Mista Pail»… А ведь мы ещё наверх не вылезли. Проплыл, полускрытый потоком народа, гармонист на своём ящике от баяна — стерео из канала в канал. Мы поднялись на улицу в самом конце перехода, уже вне Вавилоно-Шанхая, и остановились. Воздух с мороза казался кристально чистым — вдыхаешь и чувствуешь все лёгкие: расправляются. А день-то! Богоугодный. Солнышко, снег выпал первый, белый ещё, посмотришь так над ним, а воздух блестит на Солнце да переливается — снег ещё слегка сеет.
— Вадим — это здорово.
— Что здорово?
— Ну, про туман. — Сказал Вадим. — Я не знал.
— Да, классно. Интересно, что с другими именами?
— А там не было?
— Откуда, там же про Маяковского! Там просто Хлебников пробежал и изрёк. Так. Кстати.
— А. А другие тоже, наверное. Поискать надо. Хотя, Алексей — это греческое.
— Да, Не повезло. — Греческое имя показалось мне вдруг каким-то малопочтенным. Я закурил «Союз-Аполлон» и спросил:
— А кто они вообще? Типа Иеговистов?
— Да нет, ты что, думал, я тебя к Иеговистам потащу? А с чего ты взял?
— Ну, там, свидетели… Думаю, раз свидетели, значит, чего?
— В суде тоже свидетели, и чего?
Мы оба рассмеялись. Такой юмор на двоих: все смотрят, как два идиота хихикают неизвестно над чем.
— Да ладно, — ещё извинился я, — взбрело что-то в дурью голову…
— Башку. Дурья башка.
— Тем более. Опять же, литература… Так что они?
— Видел бы ты их литературу! Такие гроссбухи из рук в руки… А сами… Да увидишь, люди интересные. Типа Каббалы что-то, короче.
— Непохожие? — осведомился я со страшной гримасой: папаха упала мне на глаза, и, поднимая её, я чуть не въехал окурком себе же в глаз.
— На Каббалу? — Отшатнулся Вадим.
— Да нет. Вообще.
— Это как?
— Ну, как погода бывает нужная и ненужная, а люди — непохожие и похожие.
— А. А это какая?
Я огляделся, щурясь на Солнце, с удовольствием сделал последнюю затяжку и ловко, но неудачно кинул окурок в урну. Дым синим облаком растворился в ярком воздухе. Кругом всё ново и чисто: небо, снег, хотя у метро уже натоптали.
