— Ядрить тую! — Подивился я. — Третий отдел Патриархии!
В ответ всегда корректный Вадим изумительно выматерился, подтвердив мою догадку, и мы стали глядеть далее. Всё больше народу убегало за угол, чёрными кляксами плясали они по склону, уже залитому ребятишками под свои катальные нужды, оскальзывались и съезжали вниз, но было понятно, что, по меньшей мере, половина их уйдёт-таки от второй команды, автобус которой чуть запоздало вывернул из-за угла с этой стороны подъезда. Наиболее трезвые умы, воспользовавшись моментом, просто вышли из толпы, сели в свои машины, завелись и уехали, но большее число пришедших, оказавшись в клещах между двух уже построившихся отрядов, нерешительно стояли отаркой у парадного подъезда. Да. «Размышления у парадного подъезда». Домофон умолк. В наступившей краткой интерлюдии некая старушка с баулами вышла, хромая, из помойки и медленно заковыляла прямо на пластиковые щиты. Через несколько секунд смысл происходящего стал постепенно доходить до неё, и она остановилась прямо перед огромным батюшкой в рясе и с мегафоном. Ещё через секунду понимание обрушилось на неё с такой силой, что старая леди просто перестала быть и куда-то сгинула во мгновение ока.
Батюшка улыбнулся, поправил крест и пробасил в мегафон нечто отменно невнятное. Толпа загудела, зашаталась, и из середины её вылетел по высокой дуге какой-то небольшой предмет, смачно шлёпнувшийся прямо у ног священнослужителя. Батюшка рыбкой нырнул в кусты, цепи щитов присели, но предмет лежал спокойно. По-моему, это была банка сгущенки, кажется мне так почему-то. В следующий миг бойцы третьего отдела бежали уже двумя цепями на толпу, размахивая резиновыми дубинками, а народ суматошно метался в сужающемся кольце, кто-то судорожно пищал кнопками домофона. На первом плане, невдалеке от нас, восставший из кустов батюшка, сверкая на ярком Солнце золотом креста, мрачно отряхивал рясу. Мегафона с ним не было. На третьем плане из окна первого этажа торчали ругающиеся бигуди, очень мещанские.
Наконец, кто-то открыл подъезд, но оттуда лишь вылетели две «черёмуховых» гранаты — видимо, там уже сидели бойцы-третьеотдельцы. Побоище было в самом разгаре — с десяток заломанных сектантов бородатые дяди уже запихивали в автобус, прочие ещё находились в работе, но тут кто-то откинул одну из гранат в нашу сторону, и она, оставляя ярко-белый след в небесной лазури, шлёпнулась аккурат между нами с Вадимом. Кашляя и матерясь, мы выскочили из едкого облака и понеслись вниз по улице к маячившему вдалеке хилому перелеску — ближе в этом голом районе никакого укрытия не было. За нами послышались дробный топот подкованных сапог и тяжёлое дыхание, вскоре, впрочем, отставшие. Обливаясь слезами, я всё же решился оглянуться: два совершенно квадратных дяди стояли в отдалении, опершись на дубинки, и с трудом переводили дыхание, оттянув респираторы с бородатых лиц. Побоище за их спинами продолжалось, впрочем, на левом от нас фланге какая-то группа так бодро пробивалась из окружения, что только бороды в стороны разлетались. Солнце сияло над полем брани. Я повернулся и устремился вслед за Вадимом, который уже Бог весть куда убежал.
Вот, собственно, и всё. А вечером, когда наши глаза, промытые в лесной луже, уже более-менее пришли в норму, в природе потеплело, небо затянуло сереньким, и погода стала абсолютно ненужной. Заморосило.
Таблица для проверки зрения доктора Всеблаго
Вот что мне было бы интересно узнать: есть ли на свете люди, у которых письменный стол не завален всяческим барахлом, как то книжками, дискетами, карандашами и двумя неработающими будильниками? Есть или нет? Я такого лишь однажды встретил, и его стол был гладок, блестящ, юн и свеж. Даже более девственно чист, чем его мозги. Но отсутствие головного мозга — как ни крути, аномалия, посему этот пример мы не учитываем. В общем же и целом человек во всех своих внешних проявлениях норовит смоделировать своё внутреннее устройство, и в случае со столом это получается просто идеально.
Так, мы видим стол, оснащенный горой предметов, из коих наиболее бросаются в глаза CD-RОМ с порнографией, две чашки с высохшими чайными нифилями, три тома Брэма, портрет Боба Марли и несколько непарных носков. Хозяин сидит рядом и что-то кропает на коленке в маленьком блокнотике — на столе места нет. Или спит тут же, на диванчике. «О!» — заключаем мы, сопоставив наблюдения. «Ага!» — доносится из книжного шкафа. Это Зигмунд Фрейд. Он там стоит. И что спрашивается, значит это «ага»? «Ага» из уст Фрейда звучит как оскорбление. Посмотрел бы я на твой стол, старина Зигги, посмотрел бы и посмеялся!
Но нет, хватит. Извините меня за это истерическое вступление, просто я устал, очень устал от многодневной борьбы с архивариусами, библиотекарями и сетевыми администраторами, а более всего — от продирания через самоё содержимое архивов и баз данных. В наше время информация никуда не исчезает, и если даже спалить библиотеку Ватикана, то окажется, что каждая буква каждой книги многократно продублирована ещё где-нибудь — Герострат бы повесился. А всё, что не исчезает, начинает нагромождаться горами и постепенно образует геологические слои безо всякого порядка. Можно собрать всю статистику по Москве, вплоть до почасового изменения населения за последние сто лет, но будь готов: тебя завалят данными ещё о тридцати-сорока Москвах в Америке и Австралии, просто так, в нагрузку, и к Северу от Мытищ запросто может оказаться какой-нибудь Таксон, штат Южная Каролина.
А с медициной ещё хуже. После открытия общей формулы здоровья традиция прервалась, так как все медицинские специальности исчезли, теперь есть просто медики, каждый со своим терминалом в чемоданчике, и учат их совсем не тому, чему прежде. Даже о былой профессиональной иерархии приходится судить по отрывочным сведениям: Уильям Оккам носил звание Doctor Invineibilis, что означает «непобедимый доктор», Антон Чехов был доктором земским, а литературный персонаж Айболит — доктором добрым («добрый» в старину означало «хороший», «профессиональный» или «компетентный»). Вечно так: современникам всё кажется естественным и не заслуживающим упоминания, а мы теперь гадаем, которое звание выше, и какие экзамены сдавали на получение, например, «доброго доктора». Случается и путаница, как с доктором Кинчевым, который, как недавно выяснилось, имел к лечению такое же отношение, как Автово к автобусу.
Но мучился я не зря, мне удалось всё же кое-что выяснить, и вполне достаточно для краткого обозрения. Итак.
О врачах. В старину врачи составляли замкнутую корпорацию, нечто среднее между Масонским орденом и ремесленным цехом, и вступить в неё можно было лишь после изнурительного обучения, строгих экзаменов и торжественного принятия древней клятвы Гиппократа, текст которой хранился в строжайшей тайне: я читал в «Московском Комсомольце» двухсотлетней давности интересную статью, автор которой опросил десятка два врачей, и они все, как один, сказали, что не могут поведать ему ни единого слова из этой клятвы. Вот как высоко ставили медики речения легендарного основателя медицины! Гиппократ, кстати — почти современник масонского Зодчего Хирама, и в обоих циклах легенд — медицинском и масонском — наблюдается некоторый параллелизм, позволяющий говорить об общих корнях.
