— И выживут в любой ситуации? — невинно спросил я.
— Если будет шанс, они его не упустят, — ответил он.
— А дальше?
— Что — дальше?
— С кем они будут воспроизводить род человеческий? Как насчет соответственно обученных подруг?
— Мы это учли, — после секундной заминки проговорил Юрайда, — вы забываете про женские исправительные школы.
— То есть вы их расселяете парами?
— М-да, нечто в этом роде.
Вот он и попался! Надо же — парами! Я специально убил два дня на списки выпускниц женских спецшкол, но ничего подозрительного не нашел, если не считать исчезновение воспитанниц со своими сутенерами или самоубийств в наркологических центрах. Эти вряд ли годились в праматери детей рода людского. Врал директор Юрайда, а почему врал — непонятно. Все здесь врут, решил я, пусть из лучших побуждений, но врут. Директор врет, воспитанники врут, Бидо врет, и Шеф тоже хорош…
— Как же вы проводите свой бюджет? Президент обещал урезать все программы, не имеющие выхода на Бункер.
Директор щелкнул пальцами. Я понял так, что эти пустяки меня волновать не должны. Пробный шар ухнул мимо лунки.
В дверь без стука просунулась голова Седина. Со словами «извините, на минутку» голова втянулась обратно, дверь закрылась. Все произошло так быстро, что я, сидя к двери боком, сообразил, в чем дело, когда директор встал из-за стола и, сказав, «я сейчас», вышел.
Из коридора донеслись возбужденные голоса, слое я разобрать не мог. Подслушивать у замочной скважины неудобно, можно получить по уху дверной ручкой. Техника осталась в портфеле, со мной только приставка в кармане плаща и мелочь.
«Если даже директор не врет, — подумал я, — Джеджер все-таки не тот человек, которого я хотел бы увидеть, вылезая из убежища. А остальные… это они здесь тихие! Хорошо, что это вранье!»
Директор вернулся минут через пять, молча сел в кресло и, побарабанив короткими пальцами по столу, принялся рассматривать меня. Не понравился мне его взгляд. Вижу тебя насквозь, говорил он, ты враг, говорил он, смерть тебе!..
Скорее всего, мне это померещилось. Шеф прав, с моим воображением надо иметь нервы толщиной с палец или вообще их не иметь.
— Мне кажется, что я вас не убедил, — сказал он тихо.
— Нет, почему же! — вежливо ответил я. — Боюсь, что был излишне назойлив… — Я развел руками. — Служба!
— Оставьте, — устало смежил веки директор, — вы умный человек, притворяетесь, правда, хорошо, но… вы учились в Форт-Менте?
— Не имел чести, — сухо ответил я, его манера перебивать самого себя начинала раздражать.
— Но ваш перстень…
— Корнерстоун, социологический факультет.
На выпускном вечере мы с Кларой обменялись перстнями, а через два дня она погибла в авиакатастрофе. Я не был суеверным и особенно не верил в провиденье, но мысль, что она пересекла мой путь и приняла удар судьбы на себя, не оставляла никогда. С тех пор я всегда ношу университетский перстень — и память, и талисман.
Вопрос директора покоробил меня. Я понимал, что сейчас начнется другой разговор, а чем он кончится, не знаю. Если я не лезу в его дела, то пусть и он не лезет в душу. В конце концов все, что было сказано, было только сказано, а верить на слово — так свой миллион никогда не сколотишь. Единственно, что можно потрогать, — это жетон, и тот, как выяснилось, наглая подделка. Ох, напущу я на них старину Бидо со всей его сворой)
Выяснив, что я не кончал училище для федеральных оперативников в Форт-Менте, директор Юрайда повеселел.
— Отлично, — провозгласил он, потирая руки, — я чувствовал, с вами можно быть откровенным. Не знаю, что вас привело на эту службу, но надеюсь, что она не идет в ущерб широте вашего кругозора. Я вообще противник секретности, но при некоторых обстоятельствах гласность может повредить. Наши демократические институты препятствуют любому начинанию, реальная помощь часто исходит из учреждений, стремящихся к целям, противоположным нашим. А ловчить, поступаться принципами — скверно.
Согласен, принципами торговать нехорошо, однако эти умозрения сейчас меня не интересовали. Одно смущало: он весь расслабился, в голосе исчезли неуловимо издевательские интонации, которые раздражали в его откровениях о грядущей мясорубке. Передо мной сидел пожилой человек, который мог быть, например, моим старшим братом.
Он не мог быть моим старшим братом. В то время, когда он учил африканских детишек грамоте, мой брат давно пророс сорняком на арлимском пустыре, закопанный после побоища с чужаками. Но это личное дело каждого, где ему быть и кем.
— Не стоить говорить вам, каково положение нашего благословенного общества, — прервал паузу директор, — вы знаете, что оборонные расходы съедают почти весь бюджет, пресса на откупе у монополий, интеллигенция впадает в мелкие извращения, и всем плевать на всех в соответствии с поправками к конституции. Что мы можем предложить миру, кроме авианосцев и бригад мгновенного удара?
Кажется, он радикал, разочарованно подумал я, или левый.
— Где наши традиционные ценности? Где дух первооткрывателей? Зажравшемуся обывателю можете о них не напоминать, в лучшем случае вас сочтут болваном. Культ силы привел к тому, что нас либо боятся, либо ненавидят. А мы ненавидим самих себя. Технические изощрения выдаем за прогресс, стыдливо закрываем глаза на вакханалию преступности, кричим о расовом и классовом мире, и это в самой разобщенной стране! Спесиво поучаем всех, как себя вести, а в доме своем не можем навести порядок! Позор! В чем дело, почему истощились духовные силы?
Вопрос был риторическим, но директор на некоторое время замолчал. Все это прелюдия, идеологическая подкладка. Сейчас пойдет главное… Я отношусь к умеренным нейтралам, но есть знакомства в различных кругах, приходилось общаться и с фундаменталистами, и с радикалами. Наслушался и тех, и других. А тесть мой вообще был леваком, каждый визит к ним превращался в политсеминар. Он донимал меня анализом моей классовой сущности и обзывал винтиком репрессивного механизма. На старости лет он неожиданно перешел в католичество. Этот опрометчивый шаг настолько шокировал респектабельных соседей, что многие в пригороде перестали с нами раскланиваться.
— Чем же вы объясняете такое положение вещей? — спросил я, чтобы прервать затянувшееся молчание.
— Не притворяйтесь наивным! Наше общество потеряло стимулы духовного роста. Мелкое копошение во имя мелкого благополучия породило поколения мелких людей. Исчезли сдерживающие факторы нравственности, мораль элиты и мораль дна неразличимы. Большие стимулы, способствующие оздоровлению нации, отсутствуют, поскольку нет великих целей. Не к чему стремиться, нет такой мечты, во имя которой общество могло бы пренебречь внутренними и внешними распрями. Личное благополучие оказалось ложной целью хотя бы потому, что привело к распаду общества. Но какая цель, пусть даже ложная, породит новые стимулы для духовного возрождения? Надо найти, вообразить, придумать, наконец, то, во имя чего даже последний мерзавец не рискнет выставлять свои личные интересы. И когда у нас появится Великая Новая Цель, мы…
