Оленев подобрал его, подержал в ладони и поставил на полку рядом с другими камнями. Рассеянно походил по комнате, погладил вздрогнувшего во сне щенка, наклонился к говорящему скворцу и, подмигнув, спросил:
— Подслушивал, да?
— Не любо — не слушай, а есть не мешай, — нагло ответил скворец и, отвернувшись, демонстративно клюнул мучного червя.
Час Договора еще не наступил, зато полным ходом разворачивалась революция в отделении реанимации. Очищенное от примесей и балластов вещество выглядело обычной прозрачной жидкостью без запаха и цвета. И вкуса у него не было, что к вящему позору неверующих доказал Грачев. Он бесстрашно лизнул жидкость, почмокал губами и, зажмурив глаза, как дегустатор, сообщил, что так оно и есть.
— Тогда это вода, — сказал Веселов. — Аква дистиллята. Еще бы, в пустыне она и мертвеца поднимет из могилы.
Грачев даже не посмотрел в сторону Веселова.
— Я назвал его «ребионит», — торжественно изрек он.
— Короче, оживитель, — прервал его Веселов. — Идеальное лекарство для оживления. Скоро наша наука перестанет существовать. Любая домохозяйка вводит своему суженому с похмелья эту водичку в виде укола, и он вмиг оживает. Истина — она в простоте, чем проще, тем гениальнее. А то обставились аппаратами, препаратами, понаписали груды макулатуры, а смертность не уменьшается. Сейчас живенько сократим кадры, выкинем лишнее и будем пользоваться только «оживителем Грачева».
У Грачева не было чувства юмора, но он никогда не обижался на шутки коллег, потому что ставил себя несравненно выше обывательской суеты.
Был понедельник, начало, рабочего дня, когда после планерки все анестезиологи-реаниматолоти собираются в ординаторской и коротают время то разговорами, то вязаньем, то просто ничегонеделаньем. В понедельник операций не бывает, исключая, конечно, экстренные, а больных в палатах реанимации ведет один человек, остальным же девяти делать фактически нечего.
Вот они и сидели все девять в тесной комнате, Веселов забрался на широкий подоконник, Оленев притулился рядом, женщинам уступили кресла, а Грачев расхаживал широкими шагами по ординаторской и громким голосом доказывал необходимость немедленного эксперимента на больном человеке.
— А вы на собаках уже пробовали? — вежливо спросила Мария Николаевна, никогда не поднимавшая голос.
— Пробовал, — твердо сказал Грачев. — Все выжили.
— Из ума, — вставил словечко Веселов.
— А вы им как вводили, живым или уже мертвым? — спросила Мария Николаевна.
— А как вы сами думаете? — зарычал Грачев. — Они были в состоянии клинической смерти, на контроле никакие ветхозаветные способы не дали абсолютно никакого результата, а ребионит сразу же ввел собак в состояние глубокого анабиоза, и я через час, да, через час, Спокойно оживил их. Можете полюбоваться, они бегают по Двору, задрав хвосты.
— А у вас уже есть статьи на эту тему? — так же вежливо спросила Мария Николаевна, самый непримиримый противник Грачева. — Лекарство утверждено комитетом по применению новых средств?
— Конечно, нет. Надо собрать материал, убедиться на практике, а потом уже завоевывать верхи. Неужели не понятно? Это открытие перевернет всю науку!
— В таком случае я запрещаю вам проводить эксперименты на людях.
— Вы не имеете права запрещать мне. Вы мой ординатор и обязаны подчиняться мне.
— Есть и над вами начальство, Матвей Степанович. Оформите все должным образом и действуйте. Хотелось бы верить, что ваш препарат поможет больным, но проводить незаконные опыты я не позволю.
Когда спорили Грачев и Мария Николаевна, все остальные врачи обычно не вмешивались. Игра шла на нервах, кто кого переиграет, кто не выдержит первым. Иногда симпатии склонялись в сторону Грачева, иногда — в сторону Марии Николаевны, а чаще всего все дружно вставали и выходили в коридор или во двор, если было лето. Это когда перепалка выходила за грань интеллектуального спора.
Мария Николаевна была негласным лидером. Пока Грачев носился со своими прожектами, она организовывала работу в отделении, брала на себя самые тяжелые наркозы, учила молодежь и всегда твердо отстаивала свою точку зрения, даже если была не права.
Отделение реанимации, как и любой коллектив, не было однородным. Были свои точки сближений, отталкивании, симпатий и антипатий, группировки, подпольные склоки и сплетни. Только Оленев никогда не вмешивался в борьбу самолюбии и больше всего любил общаться с безалаберным Веселовым или с неистовым Чумаковым, несмотря на абсолютное различие между ними.
Веселов, неиссякаемый выдумщик, остряк и, как поговаривали, тайный пьяница, привлекал его открытостью души, непосредственностью и бесконечными розыгрышами над коллегами. Казалось, что для него каждый день — первое апреля. Правда, шутки его не всегда были безобидными, на него обижались, но недолго, потому что, подойдя со своей детской улыбкой, он искренне просил прощения и обещал, что впредь такого не повторится. Он не обманывал, впредь такое не повторялось, ибо в своих выдумках Веселов был неповторим.
В отделении могли кипеть любые страсти, но забавный парадокс, давно отмеченный Оленевым, оставался неизменным: стоило реаниматологам собраться вне работы у кого-нибудь в гостях или просто накануне праздника, запереться в лаборатории Грачева за чашкой чая, так сразу же все начинали говорить о работе. Забывались вязания и модные силуэты, болезни детей и дачные проблемы. Даже анекдоты отодвигались на время в сторону. Оленев сидел где-нибудь в уголке, слушал все это и тихо радовался, что коллектив у них дружный, хороший, а все эти революции, бунты, подкалывания и подсиживания — результат обыкновенных человеческих страстей, от которых избавлен только он сам, за что и благодарил судьбу.
Особенно сплоченным бывал коллектив, когда хирурги или терапевты начинали упрекать реаниматоров в допущенных ошибках. Тогда сразу забывались все разногласия, и все, как один, отстаивали честь отделения. Даже если нападение было массированным, с привлечением профессоров и больничного начальства. Тут уж Грачев мигом придумывал теоретические обоснования, а Мария Николаевна в своей спокойной манере доказывала правоту допущенных действий, и Оленев не помнил случая, чтобы хоть кто-нибудь предал родное отделение.
Некая кастовая гордость роднила этих разных людей. Быть реаниматологом, стоять на грани жизни и смерти, разбираться чуть ли не во всех областях медицины, вступать в споры с врачами любых других специальностей — это было прерогативой, почетной должностью, знаком отличия, печатью избранных. Так казалось всем им, и Оленев ни с кем не спорил.
