— От полиции я разрешение имел. А занимался частной практикой. Всякие торговые секретные дела, также и супружеские… Потому меня к вам и направили.
— Та-ак, — ошарашенно протянул Тышкевич. — В гимназии, поди, Пинкертона почитывали? — он опять перешел на «вы».
Рысин оживился.
— Вот все говорят: Пинкертон, Пинкертон! А что Пинкертон? В реальной жизни грош цена всем его хитростям. Я, к примеру, Путилина Ивана Дмитриевича очень почитаю. Слыхали о таком? — Тышкевич покачал головой. — Начальник всей петербургской сыскной полиции. Из крепостных крестьян родом, заметьте! Любопытнейшие записки оставил… Вот, скажем, убили австрийского военного атташе. Дома убили, в постели. Скандал, естественно, всеевропейский. В Вене дипломатическую ноту изготовили. Сам великий князь вызывает Путилина к себе и дает ему три дня сроку для отыскания преступников. Представляете?
— Еще бы, — сказал Тышкевич. — Сам великий князь… Не шуточки! — Губы его кривила сдерживаемая усмешка. — Да вы садитесь!
— Ну так вот. — Рысин присел на диванчике у двери. — Путилин внимательно осмотрел спальню и заметил, что в схватке преступники стремились перевернуть свою жертву ногами к подушке. Только это заметил и все понял. Подумайте, подумайте! Такие примеры логику укрепляют. А сейчас я вам нарочно ничего не скажу.
— Я подумаю, — Тышкевич встал из-за стола, намереваясь произвести впечатление ростом и комплекцией. Погоны с черной окантовкой карательных войск лежали на его плечах, как влитые. — А вам, прапорщик, необходимо сменить шинель. В таком виде вы роняете авторитет власти у населения.
— Хорошо, — равнодушно кивнул Рысин.
Он надеялся, что к осени война кончится, а пока можно было походить и без шинели — все-таки июнь на дворе.
2Григорий Анемподистович Желоховцев с самого утра испытывал все нараставшее чувство раздражения. Раздражала эта погода, этот город, эти пустые университетские коридоры. Бесцельно покружив по кабинету, он достал из несессера длинную иглу на костяной рукояти, рядом поставил скляночку с уксусом. Смачивая в уксусе тряпочку и орудуя иглой, начал счищать чернь, густо заволокшую куфические письмена на арабской серебряной монете. Сейчас он мог заниматься работой лишь самой простой, не требующей никаких усилий разума.
Но и она подвигалась плохо.
Желоховцев понюхал скляночку и хмыкнул: уксус был разбавлен до такой степени, что почти не издавал запаха. Доискаться до причин этого было нетрудно. Утром Франциска Андреевна, няня Желоховцева и единственный верный человек в его одинокой жизни, сама сунула ему скляночку в карман пиджака. Франциска Андреевна была родом из-под Полоцка, чай называла «хербатой», а рюмку — «келышком». Она привыкла экономить на мелочах и уксус для науки жалела.
Ругать ее было совершенно бесполезно.
Экстраординарный профессор Пермского университета Григорий Анемподистович Желоховцев читал на историко-филологическом факультете лекции по Древнему Востоку и вел археологический семинарий. Весной и летом 1919 года на лекциях присутствовало от трех до девяти человек, а в семинарии занимались двое. Но за последнюю неделю факультет вовсе обезлюдел. Впрочем, так обстояли дела на всех факультетах, и этот факт волей-неволей приходилось связывать с исходом боев под Глазовом. Не случайно во вчерашней приватной беседе ректор намекнул на возможность весьма скорой эвакуации, университета в Томск.
С небрежностью, за которую он сурово выговорил бы любому студенту, Желоховцев щелчком припечатал монету к столу. Профессор Николай Иванович Веселовский с висевшей на стене фотографии осуждающе смотрел не то на скляночку с уксусом, не то на своего ученика. Ученику шел уже пятый десяток. Он думал и говорил быстро, ходил легко, но в последнее время начал заметно полнеть, возможно, из-за трудностей с продовольствием, заставлявших налегать в основном на каши, и эта полнота скрадывала напряженную сутуловатость его фигуры.
Оглаживая седеющую бородку, Желоховцев с грустью подумал о том, что сборник «Памяти Николая Ивановича Веселовского ученики, друзья и почитатели» выйдет в свет без его статьи. А уж он-то имел право участвовать в этом сборнике больше, чем кто-либо другой. Статья была написана еще зимой, но отослать ее в Питер не было ни малейшей возможности — армии верховного правителя стремительно откатывались от Волги на восток.
Внезапно дверная ручка поползла вниз, дверь отворилась с тем надсадным скрипом, который теперь издавали все университетские двери, — масло швейцары использовали для других целей. На пороге стоял коротко стриженный молодой человек в студенческой тужурке.
— Трофимов! — Желоховцев радостно воззрился на вошедшего. — Какими судьбами, Костя? Мне говорили, будто вы ушли к красным!
С умилением, которого он никак не ожидал в себе после всего виденного за последние месяцы, Костя оглядывал знакомую обстановку профессорского кабинета. Книги в шкафу и на полках стояли в том же порядке. Отдельно светлели тома «Известий императорского археологического общества», густая бахрома закладок поднималась над их верхними обрезами. В застекленной витрине лежали черепки, бронзовые пронизки и подвески, пряслица, наконечники, сложенные пирамидкой удильные кольца.
— Дайте-ка на вас посмотреть, — несколько театральным движением Желоховцев сжал его плечи, легонько подтолкнул к креслу. — Слава богу! Если не считать усов, все тот же Костя Трофимов… А я вас, между прочим, на днях вспоминал. — Он схватил с полки картонную папку. — Узнаете?
Костя взял папку, раскрыл наугад: «…из 27 монет Аликинского клада 8 являются обрезками дирхемов. Они, как можно предположить, использовались в качестве платежных единиц, меньших, чем целые монеты…» Это была его студенческая работа, посвященная находкам восточного серебра в Приуралье. Как же давно он писал ее — вечность прошла!
— Франциска Андреевна здорова? — Костя отложил папку.
— Ворчит, — улыбнулся Желоховцев. — Боюсь ее больше, чем ректора и коменданта вместе взятых.
— А как наши? Что с семинарием?
— Только Якубов со Свечниковым и ходят. Такие времена… Счастлив, конечно, «кого призвали всеблагие, как собеседника на пир». Но я, знаете, даже на университетских банкетах сиживал неохотно. Предпочитаю чаек в домашней обстановке… А где вас носило с февраля? Правда, что вы уходили к красным?
— Правда, — спокойно сказал Костя.
Желоховцев страдальчески поморщился:
— Зачем вы мне это говорите?
— Убежден в вашей порядочности…
— Что ж, я вам не судья, нет… Понимаю, Колчак не та фигура, которая может импонировать молодежи. Но в России испокон веку правители пользовались громадной властью против отдельных людей и никакой — против установлений и обычаев. — Желоховцев отвернулся к окну, за которым дозревали на тополях желтые от паровозного дыма гроздья пуха, провел пальцем по грязному стеклу. — Вам что-то нужно от меня? Думаю, вы явились ко мне не только для того, чтобы справиться о здоровье Франциски Андреевны?
