— А чего спрашивать, — рассмеялась она. — Лучше взять да выяснить. Давай, Роуг.
Деми рывком подняла Уинтера с дивана и потащила в спальню, на ходу сдирая с него одежду.
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Сплетем в один клубок нерасторжимый
И продеремся в ярости борьбы
Через железные врата судьбы.
И пусть мы солнце в небе не стреножим —
Зато пустить его галопом сможем!
Но ей оказалось под силу и это — остановить солнце над лишенном времени чистилище любви. Она казалась сотней женщин с сотнями рук и ртов. Она была негритянкой с толстыми губами, которые обхватывали, поглощали его, с высокими, крепкими ягодицами, которые сжимали его, как клещи. Она была девственницей из Новой Англии — тоненькой, белокурой и беспомощной, но дрожащей от счастья.
Она наполняла его уши жадным, ненасытным воркованием — и в то же время ее рты извлекали арпеджио из его кожи и пили их. Она была дикой, из какого-то иного мира тварью, гортанно вопившей, когда он по-зверски же овладевал ею. В какое-то мгновение она стала надувной пластиковой куклой, то пищавшей, то гудевшей, наподобие игрового автомата. Она была жесткой и нежной, требовательной и бесконечно покорной и всегда — неожиданной.
И она вызывала у него странные, чудовищные видения. Его словно стегали кнутом, распинали, рвали на дыбе и четвертовали, клеймили добела раскаленным железом. Ему казалось, что он видит ее и себя — невероятно сплетенных — в увеличивающих зеркалах. Он пришел в ужас, услышав громкий стук в дверь и той же дверью приглушенные голоса, выкрикивавшие непонятные угрозы. Его чресла превратились в бесконечно извергающийся вулкан. И все это время ему казалось, что они ведут с ней легкую, блестящую беседу за икрой и шампанским — в качестве эротической прелюдии, чтобы возлечь потом перед зажженным камином и впервые предаться любви.
Я все больше и больше прихожу к убеждению, что человек — существо опасное и что власть болезненно увлекает своих обладателей, без различия — принадлежит она многим или немногим.
Эбигайл Адамс
Уинтер поднялся с японской кровати, бесшумно прошел в гостиную и уселся на диван, закинув ноги на кофейный столик. Он напряженно думал, стараясь разобраться в структуре событий.
Получасом позднее появилась Деми — вновь стройная, белокурая и чуть раскосая. Одернув на себе одну из рубашек хозяина дома, выполнявшую роль кургузого домашнего халата, девушка уселась по другую сторону кофейного столика прямо на пол и посмотрела на Роуга снизу вверх.
— Я тебя люблю, — прошептала она. — Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю.
Некоторое время Уинтер молчал, затем судорожно вздохнул.
— Ты — титанианка. — Он не спрашивал, а констатировал факт.
Деми помолчала, примерно столько же, сколько и он, а затем кивнула.
— Разве это что-нибудь меняет?
— Не знаю. Я… Ты первая титанианка, с которой я встретился.
— В постели?
— Вообще, где угодно.
— Ты уверен?
— Н-нет. Пожалуй, я не могу быть уверен. Никто не может.
— Не может.
— А ты сама способна уверенно распознать своих?
— Ты имеешь в виду всякие там таинственные приметы вроде секретных масонских знаков? Нет, но…
— Но что?
— Но мы можем узнать друг друга, если начнем говорить на своем языке.
— А как звучит титанианский? Я его слышал когда-нибудь?
— Возможно. Тут не так все просто. Понимаешь, титанианцы общаются совсем иначе, чем остальные.
— Иначе?
— Не звуками и не жестами.
— А как же? Телепатия?
— Нет, мы говорим химически.
— Что?
— У нас химический язык — запахи, вкусовые ощущения, ощущения на поверхности кожи и в глубине тела.
— Что-то ты мне плетешь.
— Ни в коем случае. Это — очень исхищренный язык, где все выражается вариациями интенсивности и сочетаниями.
— Знаешь, я что-то даже не верю.
— Тебе это чуждо, вот и не веришь. Сейчас я буду говорить химически. Готов воспринимать?
— Давай.
— Так что? — спросила Деми после нескольких секунд полного молчания.
— Ничего.
— Чувствуешь какой-нибудь запах? вкус? Вообще что-нибудь?
— Ничего.
— Вообще никаких ощущений?
— Только растущее убеждение, что все это просто жульническая уловка, смысл которой… Нет. Подожди. Надо по-честному. На какой-то момент мне показалось, что я вижу нечто вроде солнечного диска, вроде этих моих шрамов.
— Ну вот! — широко улыбнулась Деми. — Ты все-таки слышал меня, однако все это настолько чуждо тебе и незнакомо, что мозгу приходится переводить принимаемый сигнал на язык привычных символов.
— Ты действительно сказала мне нечто, чему соответствует зрительный образ солнечного диска?
Деми кивнула.
— Так что ты там говорила на своем химическом?
— Что ты — психованный, в конец запутавшийся маорийский мужчина, и я люблю тебя, люблю всего, вплоть до этих самых шрамов.
— И ты все это сказала?
— Не только сказала, но так и думаю, особенно насчет шрамов. А ты, дурачок, чего-то стесняешься…
— Кончай сострадание, я ненавижу такие штуки, — прорычал Уинтер. — Так что же, — добавил он, — вы, титанианцы, так вот и вещаете все время на своем химическом языке?
— Нет.
— А много вас среди людей?
— Не знаю, да, собственно, и не очень интересуюсь. Я интересуюсь только тобой… и ты, Роуг, меня пугаешь.
— Не понимаю, чем.
— Стать таким холодным и аналитичным сразу же после… ну ты понимаешь, после чего.
— Прости, пожалуйста, — несколько принужденно улыбнулся Уинтер. — Я пытаюсь во всем этом разобраться.
— Зря я тебе сказала.
— А не надо было и говорить, ты показала. Необыкновенно и потрясающе, я никогда и подумать бы не мог… А как ты попала сюда, на Землю?
— Я и родилась здесь. Я — вроде как подкидыш, а уж если точнее — подменыш.
— Как это?
— Настоящая моя мать дружила с семейством Жеру, она была их врачом. Не хочется вдаваться в ее историю, проговоришь до вечера.
— Ладно.
— Мне был всего месяц, когда умер первый ребенок Жеру, примерно такого же возраста, как и я. Мать заменила мертвого младенца мной.
— Почему? Зачем?
— Ей нравилась эта семья, и она знала, что утрата первого ребенка сломит их. Я не была у нее первой… ведь из нас дети сыплются легко и быстро, как горошины из стручка.
— А твой отец — земной человек?
