Ничего не сделаешь.
- А хотя бы и ничего! - сказал я, и Аня отшатнулась, обошла меня, вопросительно заглянула в лицо. Потом, словно спохватившись, бросила взгляд на оборванные перила и, охнув, побежала вниз по лестнице.
- Не ходи туда, - сказал я.
Она остановилась, оглянулась,
- Ничего не сделалось твоей Зое Марковне. К тому же там есть помощники. А выслушивать оскорбления тебе ни к чему.
Но она все же побежала вниз. А я пошел на кухню, стал рассматривать фотографии. Потом увидел на полу смятый конверт без марки, без каких-либо почтовых знаков. На конверте было напечатано: "Полюбуйся, как проводит время на курорте твоя жена. С этим мужиком она спала еще до тебя, двадцать лет назад, и при тебе спала, а ты, как все мужья-рогоносцы, пребываешь в блаженном неведении. Так узнай же, старый дурак!"
Меня трясло от бессильной злости. Куда-то надо было идти, что-то делать. Пусть я ничего не докажу, но с кем-то поговорить о случившемся было просто необходимо. Институт, которым руководит академик Колобков, занимался не пустяками, а весьма серьезными проблемами, имеющими государственное значение. Если бы кто-то сломал прибор, это рассматривалось бы как попытка сорвать важный опыт, как вредительство. А ведь научный институт не только приборы да машины, это прежде всего головы, умы. И если выводят из строя первую из них, если делается попытка подменить ее другой, значит, в этом кто-то заинтересован. Шкурничество? А только ли шкурничество? Может, тут затрагиваются и государственные интересы?
Я собрал фотографии, аккуратно сложил их в конверт и спрятал в карман. Я еще не знал, что именно предприму, но был уверен: предприму обязательно...
Был поздний вечер, когда я вышел на улицу. Не следовало оставлять Аню одну, но и ночевать в доме Колобковых я не мог: кто знал, на какую еще пакость способны интриганы? Небо над домами полыхало сочным закатом, и от этого вся Москва, как и Ялта два дня назад, казалась погруженной в оранжевый сироп. Фонари в пору белых ночей не горели, и нечему было разбавить эту краску, залившую город.
Из дома позвонил Ане и неожиданно услышал ее смех. Страшно испугался за нее, но она, словно поняв мое состояние, заговорила быстро, заторопилась рассказать, что буквально минуту назад ей позвонил врач и успокоил: у Егора Иваныча ничего страшного. Она радовалась, не отдавая себе отчета, что при инфаркте ответ "ничего страшного" означает простое утешение. Но я не сказал этого: пусть успокоится...
И снова меня разбудил телефонный звонок. С трудом проснувшись, не открывая глаз, я прошел в коридор и услышал в трубке испуганный Светкин голос:
- Пап, что случилось?!
- Ничего не случилось. Ты откуда?
- С вокзала. Мы приехали...
- Почему приехали?! - Очень некстати был их приезд, очень.
- Тетя Аня телеграмму прислала.
- Тетя Аня? - Ну конечно же, догадался я - для Светки она тетя. А я для Петьки - дядя. Дядя! Я оглядел в зеркале свою опухшую со сна небритую физиономию с морщинами на лбу и у глаз. - Она что, вызвала вас?
- Пап, проснись. Конечно, вызвала, раз приехали.
- Что она вам написала?
- Счас... - В трубке зашуршало, и я услышал приглушенное: - Петьк, дай телеграмму... Вот... "Срочно приезжайте, случилось большое несчастье". Какое несчастье, пап?
- Да ничего серьезного, зря вы всполошились... - Я тянул, стараясь придумать что-нибудь поубедительнее. - Егор Иваныч заболел.
- Серьезно?
- Врач говорит: ничего страшного.
- Почему же она так написала?
Я и сам хотел бы знать - почему? Успокоил же врач... Или она отправила телеграмму до того, как ей позвонил врач? Иначе бы она не написала "случилось большое несчастье"... "Случится большое несчастье" вдруг вспомнил я записку. И даже не поверил догадке: и там и тут одни и те же слова.
- Приезжай домой, - торопливо сказал я Светке.
- Не, я поеду с Петькой.
- Тащи его сюда. Нечего среди ночи волновать Анну Петровну.
- Так она сама...
- Приезжай, тебе говорят!
Я положил трубку и тут же принялся набирать номер Ани. Но уже набрав двойку, сам еще не осознав почему, начал крутить совсем другие цифры.
- Слушаю, - послышался в трубке старческий голос. - Кто это среди ночи?
- Мне бы Валентину Игоревну.
- Ишь ты, "мне бы". Днем надо звонить, молодой человек.
- Да я уж не молодой.
- Не молодой? Тем более...
- Слушаю, - вмешался Валин голос, и я по похожести интонации понял, что разговаривал с ее матерью. - Это вы?
- Почему вы решили, что это я?
- Больше некому.
- Некому?! - Выкрикнул я это восторженно, и она рассмеялась.
- Представьте себе. Так что случилось?
- Вы знаете, что Егор Иваныч в больнице?
- Я знала, что его положат, три дня назад.
- Откуда? Он же только вчера...
- Я вам потом расскажу.
- Может, вы знаете и о фотографиях?
- Да, знаю. Я вам говорила: будьте поосторожней.
- Откуда вы все знаете? - Меня обдало холодом: неужели она замешана в этой истории и все ее прежние слова - игра?
- Вечером я звонила Анне Петровне.
- Тогда вы, может, и о телеграмме знаете? Она детей вызвала.
- О телеграмме не знаю. - Валя помолчала немного и добавила: - Это не она посылала.
- Кто же тогда?
- Боюсь, что снова Зоя Марковна.
- Зачем детей-то?
- Она же не знает, что у Егора Иваныча ничего страшного. Она думает у него инфаркт. Третий инфаркт. Понимаете?
- Ей хочется добавить ему страданий?
- Вот именно. Когда человек на грани, достаточно любого дополнительного толчка.
- Ну и гадина! - вырвалось у меня. - Верно вы говорили...
- А дети что, уже приехали? - перебила она меня.
- Звонили с вокзала. Я сказал, чтобы ехали ко мне.
- Правильно сделали. Анна Петровна из боязни, что дети узнают о фотографиях, может наделать глупостей. Ее надо подготовить. Я это сделаю.
- Вы?..
- Я позвоню ей и все объясню. Прямо сейчас. Она должна сказать детям, что посылала телеграмму. Да, да, придется взять это на себя. Пусть скажет, что испугалась за Егора Иваныча и послала телеграмму. А уж потом узнала, что ничего страшного. Только так, другого выхода нет...
Я слушал и млел от восторга. Такая женщина! Любую паутину враз распутает.
- Что вы молчите?
- Я не молчу, я восхищаюсь вами.
- Раз пошли комплименты, значит, говорить больше не о чем.
- Как же не о чем? - Мне очень не хотелось, чтобы она вешала трубку.
- Не о чем, не о чем. Успокойте детей и ложитесь спать. Еще только светает.
Положив трубку, я подошел к окну и долго смотрел на улицу, словно побеленную близким рассветом. По улице прошла поливальная машина, наполнила тишину гулом и плеском. Но сегодня поливальная машина была вроде бы ни к чему: не бледное, как вчера, а сочное, розовое небо над крышами обещало перемену погоды.
