Обошлось. Никакой свалки.
— Так просто, от балды. Хотел о другом спросить.
— Вот о том и спрашивай.
Ольга меня не видит. Не может видеть. Ведь меня в машине нет. Но разговаривает со мной. Да еще будто знает, о чем я должен говорить,
— Давай высказывайся, — торопит, — а то не успеешь.
— Почему не успею? Разве это только на время?
— А ты как думал? Слабак еще. Долго не продержишься.
— Хочешь сказать, что зависит от меня?
— Опять не о том.
—Хорошо, хорошо, дай только освоиться.
Ольгу я вижу, как в кино. То общим планом — и тогда картинка слегка смазана, плывет. То фрагментарно — крупно и четко, различаю даже поры и волоски на теле. Вот рука на баранке. Янтарный перстень, браслет, родинка на запястье. Кожа неестественно белая. Наверно, из-за контраста — рулевое колесо аспидно-черное. Потом смена кадров, перевожу взгляд на волосы. Ветер, врываясь в машину, ворошит их. С одной стороны, от окна, — приглаживает. С другой стороны — пускает вразлет. Но как, поражаюсь, это мне удается — видеть сразу с двух сторон. А родинка-то, родинка! Она у самой ладони, прижата к рулю. Уж ее-то чтобы разглядеть — рентген нужен.
Дай, думаю, удивлю Ольгу.
— У тебя на левой руке родинка.
— Ну и что?
— Прячешь, а я вижу.
Она мне с подковыркой:
— Поздравляю. Больше ничего не видишь?
— А можно?
— Ты мне надоел. Проваливай!
Скрип тормозов, толчок. Машина застыла у светофора, меня как вышвырнуло. Изображение потускнело, расплылось.
Когда очнулся, какой-то дядька тормошил меня за плечо. Решил, что я до бесчувствия надрался. Со стороны посмотреть — и правда, натуральный алкаш. Едва на ногах, в стену руками уперся, что-то мычу. И все там же. Рядом с кафе.
Пошел я тем же маршрутом, по которому только что катил с Ольгой. Все знакомо, все узнается. Сейчас надо налево. Здесь прямо. Потом правый поворот... Допер до самой магистрали. Убедился: проезжал. И разговор помню. Слово в слово. О чем-то мы не успели договориться. Она торопила: говори, спрашивай. А я тянул, пока не вылетел из машины.
Из уличного автомата позвонил Ольге домой.
— Как добралась?
— Добралась.
— Извини, я был не очень корректен.
— Уже извинила.
— Ты очень рассердилась?
— Прошло. И не надо больше об этом.
— А о чем надо?
— Ты сам знаешь.
Голос Ольги вибрировал, меняя окраску — от холодного голубого до теплых красных тонов, становясь все теплее. Она хотела услышать, что я решил. Если согласен переехать, то когда? Разумеется, чем быстрее, тем лучше. Совсем хорошо, если сегодня же, прямо сейчас. Тогда мне будут отпущены все грехи. Оптом. И более того: я могу надеяться на особые отношения, когда не всякий грех считается грехом. Она мне об этом прямо не говорила, но голос... Он сладко вибрировал.
— Подумаю, — ответил я.
— Прекрасно. Чем тебе помочь?
— Обойдусь.
— Тебя что-то смущает?
— Да нет.
— Тогда чего тянуть?
Мы говорили уже так, словно вопрос в принципе был решен — я переезжаю. Осталось обсудить детали. В частности, как она представляет мое присутствие в их доме рядом с братом.
— Боюсь, нам с Федором у вас будет тесно. Еще не поделим что.
— А ты не бойся. Делить не придется, уж я позабочусь.
Я не совсем понял, что она хотела этим сказать. То ли вселяла надежду, то ли душила в зародыше. А скорее всего ни то, ни другое. Она просто выполняла волю отца. Он ведь тоже хотел, чтобы я перебрался на время к ним жить. Так нужно было для задуманного им эксперимента. Только ради этого.
И я спросил:
— Ты можешь меня просветить?
— Могу, — согласилась, даже не узнав, что меня интересует.
— Что показывают ваши приборы? Мы с тобой — пара?
Вот тут она и замялась.
— А разве ты не чувствуешь?
— Это не ответ.
— Ты должен сам почувствовать.
Я тогда много что чувствовал. И не верил ни одному своему чувству. Боялся обмануться. Сомневался даже, мои ли это чувства? Не навеяны ли, не внушены? Во всем мне чудился тотальный обман, грандиозное надувательство. Меня во что-то втягивают и уже, считай, втянули, а во что — не говорят, одни намеки. Как бы все устроилось, если бы хоть раз, пусть даже невзначай, Ольга обмолвилась: «А знаешь, Севцов, ты мне нравишься». Потом меня хоть голыми руками бери.
Итак, я в отпуске. Отношения с Долиным более-менее определились. Брыкался, брыкался и в одночасье сложил лапки. Не сегодня - завтра переезжаю. Теперь вот с Федором... Надо как-то ему объяснить, почему я решился на это. Да еще после всех заклинаний.
Версия первая: уступаю ради него. Раз ему нужно, чтобы я был рядом, а Долин упирал именно на это, то, пожалуйста, я готов. Такое объяснение внешне выглядело правдоподобно и пристойно. Брат заботится о брате.
Версия вторая: соглашаюсь, потому что уверовал в парасвязь и решил помогать, чем могу. Тоже пристойно, хотя не очень правдоподобно. Зная меня, Федор вряд ли поверит.
Однако подлинная собака — и в этом я боялся признаться даже самому себе — была зарыта в другом месте. Случилось то, что должно было случиться. Я втюрился в Ольгу. Уже не мог без нее.
Но как сказать об этом Федору?
Подкараулил его на выезде из Космоцентра. Это в двадцати километрах от города. Специально приехал, чтобы встретить, наверняка, и битый час торчал на дороге недалеко от ворот.
Заметив меня из машины, он съехал на обочину шоссе, заглушил мотор. Не стал дожидаться, пока я подойду, сам вышел из машины. У нас не принято было здороваться за руку, а тут протянул. Ладонь источала тепло и ласку. Или мне показалось. Хотелось думать, что Федор рад мне.
Мы не виделись больше недели. Жадно уставились друг на друга, ища перемен. А я, по правде сказать, и не помнил, как он обычно выглядел. Когда каждый день впритык, особенно не вглядываешься. Говорят же: примелькалось. Сейчас я смотрел на него, как после нескольких лет разлуки — со смущением и неловкостью. Что вид заезженный, так это понятно, не на курорте. Но помимо усталости, в лице брата угадывалось еще что-то, тревожащее меня, — не то угрюмость, не то тоска. Долин не преувеличивал — с полковником Севцовым было не все ладно. Что-то его угнетало.
— Пройдемся, — предложил он и первым сошел с асфальта.
Мы двинулись по тропе, вилявшей рядом с шоссе. Какое-то время молчали. Потом он сказал:
— Остался ровно месяц.
Я невольно сжался. За мелочными перипетиями последних дней стало как-то забываться, что приближался срок старта. Жил так, словно меня это не касается. Больше волновали вещи, которые были ничто по сравнению с неотвратимой и скорой уже разлукой. До чего я докатился!
