Все кружилось и танцевало в мареве. Это марево имело древние и освященные веками и войнами, границы. Это топкое марево как–то называлось, но название растягивалось в стороны и превращалось в тонко сипящее «у–у–ус-с-сь»…
Возникали из марева мрачные физиономии. Они были горды и жестоки. Их монголоидные глаза требовали всеобщего преклонения и страха. Головы росли, словно на дрожжах, — дрожжами им служила непролазная грязь сельских дорог. Головы поднимались, пускали корни ловких рук, сосали ими красный сок этой земли, и от этого сока они колосились, вырастали словно дубы. Листва их — погоны и орденские планки, плоды их были гнилыми и горькими как цикута. Головы были разные: кто в короне, кто в кепке, кто в странной папахе, кто в фуражке с топорами и машинным крылом. Но все они были на одно лицо, одинаково хищные. Вот они жрут друг друга, вот обкусывают руки и ноги, сплевывая кисти и пятки, а самый проворный косит поверх, и летят головы. Жуткий лес становится ровным пустынным полем, средь которого курганы из ржавых касок и забытых наград…
А поверх, поверх летают птицы этой земли — вороны. И тень, падающая от двуглавой курицы, что вместо светила освещает луга колючей проволоки и палисадники свалок, тут становится силуэтом вороны. Вороны любят падаль, здесь всегда есть свежая падаль. Одни из ворон носят митры и епитрахили, и зовутся они Преподобными Отцами и Братьями. Но как далека от них отцовская любовь и братская дружба. Зато в их лапах есть кадила, дымящие опиумом, и странный золоченый паук о четырех ногах — он торжествует, ибо называют его священным. Паук любит сидеть над взорами, и сосать взоры, он любит сидеть у всех на груди, кормится лицемерием и глупостью… А еще у благопристойной вороны есть копилка. Вот, вот как она хитра — собирает подаяния за ее отравленный елей. Она любит мозги человечьи, и всем она говорит, что вместо мозгов должны быть сердца. Но и здесь лжет эта птица, не может она не лгать, — съедены мозги и там пустота, там ворох затхлых страниц из книги без автора, из книги без знания. А сердце — о нем забыли, оно не нужно вороне, и оно уже не нужно этому живому трупу, что умеет еще говорить и улыбаться, но слова его мертвы, а улыбки как у глиняной куклы…
А вот вороны, что играют в государственные игры. Они любят играться людскими головами. Они вьют гнезда из поднятых рук и опущенных признаний в отчаянии. Эти вороны любят только свежее мясо, временами они поют ласковые песни, но ласковость на их синих языках сворачивается как пролитая кровь. И когда приходит время птичьих трапез, забывают они о своих сказочных рассказах. Вот уж кидаются вороны вниз — кого гонят в невозвратные места, кого — поедают на месте. Умелые птицы, они разводят радужных павлинов, что весело поют и пляшут, что умеют быть комедиантами и лицедеями, и трагиками они умеют быть, завораживают фальшивыми голосами, их перья блестят. Но приходит время — осыпается разноцветная мишура, разбивается бутылочные алмазы, стираются ослепительные улыбки, и вот уже лакомятся их жирным, вкусным мясом хозяйственные вороны…
А вот вороны, что при тугих мешках, на поясах их кошельки, а в глазах — деревянные счеты. Любят они деньги и клюют их, сидя в своих многоногих хоромах… И есть среди тех вороны, что поедают всякое событие и всякую жизнь, слюна их — чернила, когти их — грифели, но память их коротка… А вот вороны, что в погонах и орденах. На лапах их лампасы, на клювах — звания, лакомящиеся трупами, что разорваны снарядами, отравлены газами, колотые и рубленные…
Много в этом небе черных птиц. Роятся они как гнус болотный, ищут томатного сока не их томатов, птенцы куриные…
Возникали голоса словно ниоткуда. Они множились, они путались, разные они были, и вещали о разном. Один напевал о боге, другой кричал «равняйсь!», третий обещал невиданные проценты, четвертый строил языком замки. Был еще голос одинокий, но миллионы других голосов давили, глушили, искажали этот голос, и его было совершенно не слышно, он умирал, и таял в гробовой тишине… Научные слова выстраивались сложными рядами, они были напыщенны, эти слова, самовлюбленны и сухи, их освятили академическая пыль и бесцветные мантии. Они важно пыжились, они залазили длинными предложениями друг на друга, они отрицали другие слова, они говорили, что иной язык темен и ненаучен, они проклинали тех, что не из их рядов. Но все, что у них выходило, выходило скособоченное, путанное и неживое, из томов получалась многоголосая скучающая чушь, а из математически строгих строк — бессмысленная абракадабра. Они были жалки в своем тщеславии, и смешны в своей серьезности. Но смеяться над ними нельзя было, потому что ненавидели они смех, и не понимали остроты острот…
Смеяться было нельзя, потому что в трех шагах грозно спал капитан императорской армии. Ему снились коварные горцы, стреляющие из краденых ружей. Капитан настойчиво и долго ищет свой пистолет в кобуре, горцы уже рядом, вот они, ухмыляются, наставили дымящееся дуло. Но вместо пистолета находит капитан детскую свистульку. Кто–то над ним жестоко подшутил, кто–то не доглядел, не позаботился, чтобы вовремя было оружие и боеприпасы. И вместо того, чтобы кричать «на помощь» или бежать, стоит на месте наш капитан, стоит и выполняет Высочайшее Распоряжение. Потому он стреляет из свистульки, но горцы не думают падать и умирать. Они не понимают такого приказа, это не им этот приказ. Горцы смеются над таким приказом, они нагло хохочут и приближаются к потеющему капитану, все ближе и ближе они. Вот, ухмыляясь, точат кривые ножи для приготовления шашлыка…
Нет, смеяться было никак нельзя. Нельзя будить капитана императорской армии. Страх тогда выплеснется наружу, словно пенящаяся моча мужчины… Нет, этого нельзя делать, в соседнем вагоне едут два жандарма. У них приказ арестовывать трусливых солдат и даже офицеров. Ну и что, что они трусливы сами. Ну и что, что еще трусливее те, кто отдает такие приказы. У жандармов них есть такой приказ, и они обязаны его исполнять в неукоснительной точности. Сейчас приказ по всем городам и деревням арестовывать дезертиров и не успевающих вернуться с побывки, и потому — тоже дезертиров. Их сразу же ловят и ставят к стенке. Их настреливают смертоносными свистульками… Еще так делают с теми, кто осуждает войну, кто открыто сомневается в правдивости сводок, в блестящих победах Нашей Славной Армии, кто непочтительно отзывается о Нашем Любимом Императоре, кто не видит Государственных Снов…
Это делают негласно, скрыто, в подвалах заброшенных домов, в запасных комнатах полицейского участка, делают в штатском, для всех незаметно, под разными предлогами. Так, вроде человек уехал по своим срочным делам, да только забыл о том сообщить, не успел он в спешке. А может, сообщил. Сообщил, конечно же, своим родным и близким. И начальство его в курсе, ведь это оно направило сеньора сначала в Терменанте — Конденасьон, а затем в Ситьо–де–муэрте. Обыкновенная служебная командировка, разве вы этого не знали, странно, что вы этого не знаете…
