Вспоминая все это, Гриннел заскрипел зубами. Но он уже был на Коламбия Сквер.
Профессор Шпайсер жила в одном из старых факультетских зданий из пластикового кирпича. С экрана переговорного устройства глядело ее лошадиное лицо.
— Слушаю? Что вам надо?
— Профессор Шпайсер, вы должны знать мою дочь, мисс Фримен. Она просила меня навестить вас, когда я буду в Нью-Йорке. Я не очень поздно?
— А-а! Почему же, не поздно. Думаю, что еще не поздно. Заходите… э-э-э… мистер Фримен.
При этих словах лицо ее выражало какую-то тревогу. В разговоре она строила предложения так, как обычно делала это на лекциях.
— Мистер Фримен, я полагаю, вы позволите обращаться к вам так — минуту назад вы спросили, не пришли ли вы слишком поздно. Мне кажется, вы задали этот вопрос только из вежливости, но я отвечу вам вполне серьезно. Вы действительно пришли слишком поздно… Я решила… дистанцироваться от… от, скажем, вашей дочери, мисс Фримен.
Командор только спросил:
— Это решение окончательное?
— Вполне. С моей стороны было бы невежливо попросить вас сразу же уйти, ничего не объяснив. И я хотела бы объясниться. Сейчас я понимаю, что моя дружба с мисс Фримен и та работа, которая я выполняла по ее просьбе, скажем так, это еще не вся моя жизнь.
Он взглянул на фотографию, стоявшую у нее на столе и изображавшую полного, пышущего самодовольством мужчину с трубкой.
Она заметила его взгляд и проговорила с оттенком гордости:
— Это доктор Мордекай со стоматологического факультета университета. Как и я, закоренелый холостяк. Мы собираемся пожениться.
Командор предложил:
— Вы не думаете, что доктор Мордекай мог бы захотеть встретиться с моей дочерью?
— Нет, не думаю. Мы полагаем, что у нас не будет времени заниматься какой-нибудь побочной деятельностью, помимо нашей работы и семейной жизни. И пожалуйста, мистер Фримен, поймите меня правильно. Я по-прежнему остаюсь другом вашей дочери. И всегда буду ей другом. Но я как-то не нахожу в себе больше сил и энергии выразить эту дружбу. Это кажется прекрасной, но тщетной мечтой. Я пришла к выводу, что можно прожить насыщенную жизнь и без мисс Фримен. А сейчас — уже действительно поздно.
Он извиняюще улыбнулся и встал.
— Позвольте, профессор Шпайсер, пожелать вам счастья, — произнес он, протягивая руку.
Она вздохнула с облегчением. — Я так боялась, что вы…
Лицо ее побелело, и, когда игла проткнула ее кожу, она закачалась, будто пьяная.
Командор с белым, как и ее смерть, лицом разъединил их руки и осторожно спрятал иглу. Он вытащил один из своих пистолетов, выстрелил ей в сердце и вышел из комнаты.
«Старая дура! Ей следовало бы получше знать…»
Макс Вайман пробирался через закоулки Ривереджа. В голове его звенело, а ноги не слушались.
Вдруг, как будто прозрев, он увидел, что он не один. В Ривередже никто не жил. Тогда что это за голоса обращались к нему из тени?
— Пьяненький, а пьяненький, подожди, эй, пьяненький, слышишь? Ты слышишь?
Он шатнулся в том направлении, и голоса послышались громче. Извивающиеся транспортеры и погрузчики занимали все пространство. Контейнеры и баки с горючим, казалось, целенаправленно двигались к местам своего назначения. Каждое из них издавало как будто только ему присущий призывный зов. Наконец, он встал, покачиваясь, и уклонился от огромной двутавровой балки, поддерживавшей тяжелый транспортер. На ее конце висел рваный лист ржаного железа, который так раскачивался, что, казалось, вот-вот упадет. Чей-то старческий голос проговорил:
— Тебя избили, сынок. Пойдем.
Он сделал шаг вперед и свалился на кучу тряпья в тот момент, когда кто-то заботливо засунул этот лист железа на место.
Макс Вайман проснулся от ужасных кошмаров. Кто-то здесь был, кто подал ему пачку леденцов, лимонад, сахар. Кто-то был здесь, кто легко засунул его снова в эту кучу тряпья, когда он попытался в приступе горячки поковылять дальше. На второй день он понял, что это был старик, чье лицо казалось серым и парализованным. Звали его, по его же словам, Т.Дж. Пендельтон.
Спустя неделю он позволил Максу Вайману немного побродить по этой части Ривереджа, но только ночью.
— Тут у нас есть несколько хулиганов, — сказал он. — Они могут убить вас ни за грош. А женщины еще хуже. Если кто-то тебя позовет, не ходи. Тебя изобьют и сбросят в Гудзон. Бедняги.
— Ты их жалеешь? — недоверчиво спросил Вайман. Это было для него что-то новенькое. После Баффало ему никого жалеть не приходилось. Что-то тогда случилось ужасное, какая-то страшная измена… Он провел рукой по лбу. Ему не хотелось об этом думать.
— Как бы я жил здесь, если бы их не жалел? — спросил его Т.Дж. Иногда я могу им помочь. Здесь больше никого нет, кто бы им помог. Они старые и больные, и ни на что не годны. Именно поэтому они и одичали. Ты молод — единственный молодой человек, кого я когда-либо видел в Ривередже. Все это не для молодежи. Но когда ты станешь стариком, может, и поймешь.
— Черт подери этот Синдик, — выругался Вайман, ненавидя все вокруг.
Т.Дж. пожал плечами.
— Может, слишком легко заставить пить старых больных людей. Они потеряли все, что у них в жизни было, и это бросило их в волны пьянства. Люди ожесточаются. Они были когда-то веселы и думали, что так будет всегда. А когда половина из компании умирает, они этого вынести не могут, по крайней мере, некоторые. С тобой это случилось раньше. Что же послужило толчком?
Вайман согнулся, будто его ударили ниже пояса. Волна невыносимых воспоминаний нахлынула на него. Звенящий колокольчик, качающийся маятник, мигающие огоньки, полное ненависти лицо предавшего его Хогана, вместе с которым они были замешаны в одном дельце…
— Ничего, — громко сказал он, подумав, что лучше он сопьется, чем выдаст себя. — Ничего.
— Ты говорил об этом, — сказал Т.Дж. — Это было на самом деле?
— Этого быть не могло, — пробормотал Вайман. — Там такого нет. Нет. Там была она, и этот Синдик, да эта сволочь Хоган. Я не хочу говорить об этом.
— Одевайся.
Он рассказал все позже. Годы, проведенные в Баффало. Роковая любовь к Инге. Ужасная сцена, когда он застал ее с Хоганом, важной шишкой в Синдике. То, как он почувствовал, что все перевернулось шиворот-навыворот, что прошла вера сначала в Синдик, а потом в Ингу, что все это полетело к черту, пьянка перелет из Баффало в Эри, в Питтсбург, в Тампу, Нью-Йорк. И между эпизодами реальности постоянно врывается перезвон колокольчика, качающийся маятник, мигающие огоньки…
Т.Дж. терпеливо выслушал его, накормил и спрятал, когда мимо прошел патруль. Т.Дж. никогда не рассказывал ему о своем прошлом, но о нем рассказала ему какая-то оплывшая жиром женщина, жившая вместе с мужем, у которого уже пожелтели зубы, в пустой цистерне, так что ее голос отражался эхом от пластмассовых круглых стенок без окон. Она рассказала, что Т.Дж. был химиком по спиртовым растворам, преуспевающим, счастливым, женатым. Жена его была обречена. С огромной хитростью она годами топила свою боль в алкоголе, а он даже не догадывался. Потом она покончила с собой в Ривередже после недельного запоя. Т.Дж. приехал в Ривередж за ее телом и после похорон вернулся туда, сняв со своего счета в банке все деньги. С тех пор он ни разу не покидал Ривередж.
