— Ты заодно со школой или с горотделом? — скривился Торий.
— Заодно я с девочкой Леной. Вот ведь какие дела…
— И чудненько! — Капитан встал за столом. — Ребячья фантазия не преступление! Детвора фантазирует, воображает себя пещерными людьми, жителями леса и землянок. Нас подкузьмило ружье сторожа рынка. Австриец просто пьянчуга. Он с похмелья всегда спит на службе, дети и стибрили у него двустволку. Прошу вас в газете защитить детей, а педагогов проучить. Что за мода сваливать заботы о подростках на милицию?!
В еще большем замешательстве, чем после посещения школы, ушел я из горотдела милиции. Две недели, каждый вечер запираясь в комнате (жил я в рабочем общежитии), не видя света в окне, строчил страницу за страницей, к утру разом перечеркивал все написанное. То излагал мысли Декарта о врожденных идеях, но попадал в сети «вечных истин» Платона, запутывался в терминах кантовской «вещи в себе» в отличие от той, какой она является «для нас», то бросался обрисовывать характер Лены Култуковой, и он мне не удавался. Потом нагрянул день, когда редактор потребовал от меня выращенного мною в ночных бдениях слона; за несколько минут работы он уверенной рукой отсек, на его взгляд, все лишнее, оставив малюсенький хвостик, величиной с мышку. Эту крохотную заметку-мышку ответсекретарь в тот же день загнал в угол на четвертую полосу. Поверженный в сомнения, стал я дожидаться следующего дня, когда почтальоны разнесут газету подписчикам. Мы вместе с редактором пошли в столовую, что была через улицу, он на ходу сказал, что ему звонил директор школы, возмущался оскорбительным памфлетом; на субботу намечено заседание педсовета с участием родительского комитета.
В подавленном настроении сидел я за партой в большом классе. Передо мной за столом, покрытым вишневым сукном, восседали строгие педагоги. Я чувствовал себя набедокурившим учеником. Авторитетные люди, не называя фамилий, вышучивали меня и капитана милиции Тория Цыганкова. Особенно обидным было выступление молодой учительницы Кошкиной:
— Ученица Култукова написала на стене пещеры «принцесса Тараканова». Она могла назвать себя и родственницей Юлия Цезаря. Вообразить свое происхождение от боярского рода Кошкиных может каждый. Возможно, какая-то ветвь тех бояр растворилась в простонародье, но нам важнее гордиться тем, что народ мудрее любого правителя и сам выдвигает из своей среды мудрецов и вожаков.
Запомнились слова учительницы русского языка:
— Каждый день Култукова приносит в класс номер газеты, расстилает на парте и читает заметку о себе вслух. Это издевательство над школой. Я отняла у девочки уже восемь номеров газеты. Вот вам образчик воспитания детей через печать!
Низко клоня голову к парте, я изредка кивал педагогам в знак согласия с их мнением.
Весной я уехал из города. Мало-помалу в душе стерлись переживания по поводу скандальной заметки в районной газете, хотя я и хранил все записи о необычном побеге детей из дому.
Судьбе было угодно распорядиться, чтобы я встретился с Еленой Култуковой, когда она стала взрослым человеком. По командировке областной газеты я приехал в один сибирский районный город, поселился в гостинице. Шли дожди, проселочные дороги размокли. Выехать в колхоз было невозможно. Тракт, по которому я должен был ехать в село за тридцать километров. Закрыли, чтобы не разбивать колесами машин, и мне ничего не оставалось, как слоняться по городу.
Я забрел в проулок, где возвышался широкими стенами храм без куполов. К выпуклой абсидной стене был прикреплен деревянный щит с надписью «Клуб», а ниже висел размокший лист бумаги с расплывшимися буквами: «Лекция для родителей». Попав через высокую, тяжелую, кованную железом дверь в прохладное помещение, я отворил вторую и оказался в освещенном зале со сценой. В жестких деревянных креслах сидело семьдесят-восемьдесят девушек, по одежде легко догадаться, что это студентки местного педагогического училища. На сцене в строгом сером пиджаке пожилая важная дама неторопливыми движениями брала с трибуны книгу, открывала ее и громко читала цитату, потом растолковывала смысл. Было тихо, но председательствующий мужчина с широкой лысиной периодически позванивал карандашом по графину, призывая к тишине.
Когда лектор смолкла, отпила несколько глотков воды из стакана, председательствующий попросил студентов задавать вопросы. Из пятого ряда поднялась женщина в зеленом дождевике, она вскинула голову, заговорила дерзко, звонко, убежденно:
— У детей врожденный дар художественного слова, они от рождения гении, все без исключения, кроме больных… Лектор признает только детскую память, которую нужно нафаршировывать…
По рядам пролетел гул недоумения, на какое-то время зал замер, но вот председательствующий звякнул карандашом по графину, намекнув, что столь грубая реакция на лекцию уважаемой в городе преподавательницы неуместна.
— Миллионы лет наше сознание начиняется желаниями, мыслями, ожиданиями. Мы от предков получили не только задатки, но немало наследственных, врожденных мыслей, которые можно выявить.
— Чего вы хотите? — нетерпеливо перебил ее председательствующий, он выбросил руку вперед и вправо, в сторону, где стояла женщина в дождевике. — Назовите хоть свою фамилию…
Студентки, стайками грудившиеся в рядах кресел, повернули головы на возмутительницу порядка, кто-то шикнул. Заскрипели кресла. В зале усилился шум. Дама-лектор вдруг замахала рукой в воздухе и необычайно крикливо выпалила:
— Все это чепуха! Вы пример приведите!
— Все сто двадцать учеников нашей школы — поэты! Это вам доказательство?
— Какой школы?
— Где эта школа? — оживился зал.
Ответ потонул в гуле недоверия. Над женщиной в зеленом дождевике засмеялись. Раздался свист. Студенческая аудитория защищала своего педагога, издевалась над неправдоподобными заявлениями невесть откуда явившейся скандалистки. А та уже заспешила между кресел к проходу. Окинув зал взглядом, она посмотрела на меня испытующе и быстро вышла за дверь. Возбужденный зал провожал ее хохотом, воплями и язвительными репликами. Я неспешно встал и последовал за вышедшей из клуба.
На улице шел дождь. Было пасмурно. Незнакомка, набросив на голову капюшон дождевика, стояла на деревянном тротуаре, дожидаясь меня. Высокая, в кирзовых сапогах, с тяжелой сумкой на ремне через плечо. Я подошел к ней и, назвав свое имя, признался, что покорен ее дерзостью.
— Ах, ерунда! — обнажив в полуулыбке два широких передних зуба, она поморщилась. Это была миловидная женщина. — Не хотят даже слушать!.. А вас я узнала!
