– Держи, держи его! – крикнул кто-то.
Кемп понял изменившиеся условия травли, остановился и посмотрел кругом, едва переводя дух.
– Он здесь, где-то совсем близко! – крикнул он. – Станьте в ряд поперек…
От мощного удара в ухо он зашатался, стараясь обернуться к Невидимке и с трудом устояв на ногах, ударил по пустому пространству и полетел на землю, сшибленный с ног оглушительной пощечиной. Еще минута, и в грудь ему уперлось колено, а в горло влепились две разъяренных руки, но одна из них была слабее другой. Кемп схватил их за кисти, раздался громкий крик боли, и над головой у Кемпа свистнул заступ матроса, ударивший во что-то мягкое. На лицо Кемпа упали капли. Руки, державшие его за горло, вдруг ослабели, он высвободился судорожным усилием, вцепился в бессильное плечо и навалился на невидимое, у самой земли придерживая невидимые локти.
– Поймал, – взвизгнул Кемп. – Помогите, помогите, держите!.. Свалил!.. Держите ноги!..
Еще секунда – и на место драки ринулась толпа, и если бы на дороге случился посторонний зритель, он мог бы подумать, что тут происходила какая-нибудь дикая игра. После крика Кемпа никто уже более не кричал, слышалась только удары, топот и пыхтение.
Страшным усилием Невидимка поднялся на ноги. Кемп висел у него на груди, как собака на олене, и дюжина рук цеплялись и рвали пустоту. Кондуктор конки поймал шею и свалил его опять, и опять вся куча дерущихся людей закопошилась на земле. Боюсь, что побои были жестокие. Потом вдруг раздался дикий вопль: «Пощадите! Пощадите!» и быстро замер в каком-то задавленном звуке.
– Оставьте, болваны! – глухо крикнул Кемп, и вся дюжая толпа подалась и заколыхалась. – Он ранен, говорю ж я вам! Прочь!
После краткой борьбы удалось кое-как очистить свободное место, и посреди круга сплотившихся, напряженных лиц показался доктор, стоявший на коленях как будто в воздухе и придерживавший на земле невидимые руки. За ним полицейский держал невидимые ноги.
– Не выпущай! – крикнул огромный матрос, махая окровавленным доступом. – Прикидывается!
– Не прикидывается, – сказал доктор, осторожно поднимая колено. – Я подержу его.
Лицо у доктора было разбито и уже начинало краснеть, говорил он с трудом, потому что из губы текла кровь, он высвободил одну руку и ощупывал невидимое лицо.
– Рот весь мокрый, – сказал он. – Боже праведный!
Доктор вдруг поднялся и встал на колени рядом с незримою вещью. Вокруг началась давка и толкотня, слышался топот вновь прибывавших и присоединявшихся к тесной толпе людей. Из домов выходили. Двери «Веселых крикетистов» вдруг отворились настежь. Говорили очень мало. Кемп водил рукою по воздуху, как бы отыскивая что-то.
– Не дышит, – сказал он. – Не слышу сердца. Бок… О, Господи!
Старуха, выглядывавшая из-под локтя огромного матроса, вдруг громко вскрикнула.
– Глядите! – сказала она и протянула вперед морщинистый палец.
И, взглянув по тому направлению, куда она показывала, все увидели тонкую и прозрачную, будто сделанную из стекла, – так что можно было рассмотреть все жилы и кости, – неподвижную, бессильно повисшую руку. Она туманилась и мутнела на их глазах.
– Ого! – крикнул полицейский. – Вот и ноги стали появляться!
И так, начиная с рук и ног и медленно расползаясь по членам до жизненных центров тела, продолжался этот странный переход к видимой телесности. Это было похоже на медленное распространение яда. Прежде всего появлялись тонкие белые жилки, дававшие как бы слабый очерк органа, затем стекловидные кости и сложные артерии, затем мясо и кожа, сначала в виде легкого тумана, но быстро тускневшие и плотневшие. Вскоре стало видно раздавленную грудь и плечи, и тонкий очерк осунувшегося, разбитого лица.
Когда, наконец, толпа дала Кемпу встать на ноги, на свободном пространстве посредине обнаружилось распростертое на земле голое и жалкое тело молодого человека, лет тридцати, избитое и искалеченное. Брови и волосы у него были белые, не седые, как у стариков, а белые как у альбиноса, глаза – красные как гранаты. Руки были судорожно стиснуты, глаза раскрыты, на лице застыло выражение гнева и ужаса.
– Закройте ему лицо! – крикнул кто-то. – Ради Бога, закройте ему лицо!
Его покрыли простыней, которую кто-то принес из «Веселых крикетистов», и внесли в дом.
Вот так, на грязной постели, в убогой, полутемной конуре, среди невежественной, возбужденной толпы окончил в невыразимом бедствии свою странную и ужасную карьеру Гриффин, первый из людей ставший невидимым, Гриффин, самый даровитый физик, какого когда-либо видел свет.
Эпилог
Так заканчивается история странной и злой судьбы Невидимки. Если вы хотите узнать о нем еще что-нибудь, ступайте в маленькую гостиницу близ Порт-Стоу и поговорите с хозяином. Вывеска этой гостиницы – пустая доска, где изображена к одном углу шляпа, в другом сапоги, а название ее стоит в заголовке этой книги. Хозяин – низенький и толстенький человечек с цилиндрическим носом, щетинистыми волосами и спорадическим румянцем лица. Пейте не скупясь, и он, не скупясь, расскажет вам все, что случилось с ним после описанных выше событий, расскажет и о том, как суд старался «облапошить» его, отобрав найденные у него деньги.
– Как увидали они, что деньги-то совсем неизвестно чьи, так и стали, – черт бы их побрал! – на то сворачивать, будто я – все равно, как клад. Ну, какой же я клад, посудите сами! Потом один барин давал мне по гинее в вечер, чтобы я рассказывал все, как было, в одном увеселительном собрании. «Так, говорит, своими словами рассказывай, только одного не поминай».
Если же вы захотите сразу прервать поток его воспоминаний, – стоит только спросить, не были ли замешаны в деле какие-то рукописные книги. Он согласится, что были, и начнет объяснять вам, что и теперь многие воображают, будто они у него, но помилуйте, что вы это! – у него их нет.
– Их взял и упрятал куда-то сам Невидимка, еще когда я в Порт-Стоу удрал. Что они у меня, – это все выдумки мистера Кемпа.
Затем он впадает в задумчивость, наблюдает за вами украдкой, с беспокойством теребит очки и, наконец, уходит из-за прилавка.
Он – холостяк, испокон века имел наклонность к холостой жизни, и в доме нет ни одной женщины. Внешним образом он застегивается, – чего требует его положение, – но в более существенных и интимных пунктах своего туалета, в деле помочей, например, все еще обращается к бечевкам. В занятии своем он не обнаруживает большой предприимчивости, но в заведении его царит необыкновенный порядок. Движения хозяина медленны, и он частенько задумывается. В деревне ему приписывают большой ум и самую почтенную скаредность, а относительно знания дорог в южной Англии он заткнет за пояс самого Кобета.
