А вот и притча. Может, кто из читателей ее уже слышал где-нибудь. Шли Лев и Заяц. Видят: лежит пирожок. Лев говорит: «Он с мясом, я его съем, я мясом питаюсь». А Заяц: «Нет, с капустой, с капустой! Капустой питаюсь я. Я его съем».
Решили: кто прав, тот и съест.» Разломили: с капустой. И Заяц пирожок съел.
А Лев съел Зайца. Сказано ведь: питается мясом, а не капустой.
«Я вам все расскажу, – говорит Альвина, – все. Это ужасно, но необходимо, государственные интересы ведь выше, да? Я никогда бы не рассказала, но – боже мой, какой ужас, почему у этой стены? Я давно его люблю, вы понимаете, речь идет о Юре… Это возмутительно, что все называют его Юрасик, просто фамильярность какая-то, он совсем уже не мальчик. Я не знала, что и он меня любит, он-то знал, что я его, потому что я не выдала одну его тайну, только любящая женщина не выдаст тайны, ведь правда? Женщины болтливы, они ужасные сплетницы, но если женщина любит, она вынесет любые пытки молча, так что он знал, что я его люблю, и я знала, что он знает, но считала свою любовь неразделенной, я привыкла к этому и носила неразделенное чувство в душе как сокровище, – бывало, лежу ночью и думаю: какая несчастная у меня жизнь, а потом вдруг вспомню: да ведь есть любовь, как же так – несчастная, если это со мной случилось, и рада, сладко засыпаю…»
«Короче! – кричит Верещагин. – Что произошло? Как?!»
«Он сказал, что любит меня, и я отшатнулась к распределительному щиту, потому что не поверила… Нет, я не подумала, что он лжет, я своим ушам не поверила, – я схожу с ума? вот что я подумала и отшатнулась к распределительному щиту; со мной уже случались слуховые галлюцинации, однажды я явственно слышала, как меня зовет мой бывший муж: «Альвина! Альвина!» – это через год после того, как мы разошлись, он уехал в Анадырь, и вдруг: «Альвина! Альвина!»- я бросилась к окну, но никого нет, ночь только, фонарь светит, и в небе огромная Большая Медведица, с тех пор я больше не могу видеть ни звезд, ни медведей, даже в цирке плачу, когда они, бедные, катаются на детских велосипедиках, но теперь все уже забыто, все, и в цирк уже не хожу, не потому что жалею медведей, просто уже стара для цирка, в моем возрасте в цирк ходят только с маленькими детьми, а я, вы знаете, одинока, никого у меня нет, и соседские дети меня не любят, смеются надо мной, когда я с ними заговариваю…»
Верещагин стонет. Он говорит Альвине, что если она немедленно не скажет, что ее заставило выключить седьмую печь раньше срока и этим испортить расплав, то он за себя не ручается.
«Товарищ Верещагин, теперь минуты не спасут, – отвечает Альвина. – Все равно все погибло, меня уволят, а вам будет выговор, я не могу объяснить случившееся двумя словами, так что выслушайте до конца… Я отступила к распределительному щиту, я хочу, чтоб вы знали все подробности, хотя мне очень стыдно о них рассказывать, но то, что я совершила, ужасней стыда, поэтому я расскажу все, как было. Я отступила к распределительному щиту, он шагнул вслед за мной и снова сказал, что любит меня. Я лишилась всякой силы сопротивления, и он поцеловал меня. Товарищ Верещагин, меня не целовали двадцать лет! Вас когда-нибудь не целовали двадцать лет? Вы не подумайте, что я за эти двадцать лет не могла кого-нибудь соблазнить на поцелуй, но мне всегда хотелось, чтоб меня поцеловал человек, который меня любит. Я хотела, чтоб меня поцеловал человек, который лишит меня силы сопротивления. Он сказал: «Как жаль, что мы не встретились двадцать лет назад», о, наивный мальчик, двадцать лет назад он был маленьким ребенком, а я счастливой любимой женщиной. Он сказал: «Как жаль, что не я снял пыльцу с твоих губ», – это стихи известного поэта, и он продекламировал их, поцеловал меня во второй раз. Я вам говорила, что я потеряла силы к сопротивлению, вы запомнили это? Теперь же я потеряла силы даже стоять. Я прислонилась к распределительному щиту, чтоб не упасть, и слышала, как там что-то щелкнуло. Я вам скажу честно, товарищ Верещагин, я поняла, что случилось, что я спиной выключила рубильник какой-то печи, но если вы когда-нибудь любили, вы поймете, что в такой момент не до фальшивых драгоценностей, которые мы делаем, которыми мы завалили весь мир, за которые нам дают валюту, я вообще удивляюсь, кому они нужны? Я была как во сне. Нет, нет, во сне – это когда хочется спать, мне же совсем не хотелось спать, я была в чудесном сновидении, когда человеку совершенно безразлично, что у него за спиной там щелкает… И он поцеловал меня в третий раз, сказав: «Вы белый ландыш моей жизни», – я понимаю, этим красивым словам он научился у Геннадия, я рада, что окружающие так хорошо влияют на него, он каждый раз что-нибудь говорил перед каждым поцелуем, что-нибудь возвышенное и поэтическое, но в этот раз он впервые назвал меня на «вы» – вы понимаете, что это значит, когда человек всю жизнь называл вас на «ты» и вдруг назвал на «вы»? – это значит, что он испытал к вам возвышенные чувства, я совсем ослабла, ноги у меня стали подгибаться, и я сползла по стене на пол, он сказал: «Ты, кажется, что-то выключила», я ответила: «Меня двадцать лет не целовали», – я не жаловалась, поверьте, этим я хотела сказать, что двадцать лет – это такой срок, что все предыдущее забыто… мне стыдно вам разъяснять, товарищ Верещагин, но этим я хотела сказать, что двадцать лет целомудренной жизни кое-что да значат, так что он может считать, что он у меня фактически первый, это был мой ответ на его сожаление, что не он снял пыльцу с моих губ – как же не он; конечно он, именно он!.. Он ответил: «Что ты выключила, Альвина? Ты, кажется, выключила седьмую печь». Я с трудом поднялась и увидела, что действительно седьмая печь выключена, рубильник опущен вниз. Я сказала: «Пустяки», – и подняла рубильник вверх, снова включила и стала бегать по цеху, как маленькая, а он за мной гонялся, и мы смеялись громко, как дети. Потом мы пошли в ваш кабинет, ведь вы разрешаете нам заходить в него, вы никогда не запираете дверь, так что я не считала, что мы делаем что-то предосудительное… Он сел на диван и сказал: «Нам надо торопиться, через сорок минут придет товарищ Верещагин», – раньше вы всегда приходили задолго до срока выемки изделий, а в последнее время минута в минуту: видно, у вас много других важных дел, поэтому Юрий правильно сказал: «Он раньше не придет, сорок минут в нашем распоряжении»… Что было дальше, я вам не расскажу, товарищ Верещагин, но не потому, что вас не уважаю, я даже перед Верховным судом этого не рассказала бы, все-таки превозмочь женскую стыдливость выше моих сил, тем более что у меня двадцать лет уже не было таких сорока минут. А потом пришли вы, и вы выключили печь. Дальше вы видели уже сами: эта ужасная тусклая масса вместо восхитительных кристаллов «Воспаленной Гортани Аэлиты», товарищ Верещагин, я очень враждебно отношусь ко всем искусственным драгоценностям, но наша «коран Аэлиты» – божественна, она прекрасней любимых естественных камней, один вид ее исторгает из моих глаз слезы, да, да, товарищ Верещагин, не смейтесь, не смейтесь, пожалуйста…»
