Было слишком поздно для того, чтобы исправить то, что она сделала. Но она могла сделать все, чтобы это не повторилось. Поэтому она запечатала все файлы, которые имели отношение к десколаде и к тому, что она показала Пипо в тот вечер. Она знала, кто захочет увидеть эти файлы, — Либо, новый зенадор. Если Пипо был ее отцом, то Либо был ее братом, и даже больше. Если смерть Пипо было трудно перенести, то смерть Либо была бы еще больнее. Он спросил о файлах. Он потребовал показать их. Она сказала, что никогда не покажет их ему.
Они оба понимали, что это означает. Если бы он женился на ней, он смог бы получить доступ к этим файлам. Они любили друг друга, они были нужны друг другу больше, чем когда-либо, но Новинья не могла выйти за него. Он никогда бы не смог пообещать не читать этих файлов, и даже если бы он пообещал, он не смог бы сдержать этого обещания. Он бы обязательно увидел то, что видел его отец. Он бы умер.
Одно дело отказаться выйти за него замуж. Другое дело — жить без него. И она не жила без него. Она заключила договор с Маркао. Она выйдет за него замуж, но ее настоящим мужем и отцом ее детей будет Либо.
Бруксинья, вдова Либо, поднялась на ноги, пошатываясь, со слезами на лице, Причитая: «Mentira, mentira». (Неправда, неправда.) Но ее слезы были не от гнева, а от горя. Она опять оплакивала потерю своего мужа. Три дочери помогли ей покинуть площадь.
Пока она выходила, Глашатай тихо продолжал свой рассказ:
— Либо знал, что причинял боль своей жене Бруксинье и их четырем дочерям. Он ненавидел себя за то, что сделал. Он пытался избегать Новинью. Ему удавалась делать это месяцами, иногда годами. Новинья тоже пыталась. Она отказывалась видеть его, даже говорить с ним. Затем Либо решал, что уже достаточно силен, чтобы видеть ее и не возвращаться к прошлому. Новинья же была так одинока со своим мужем, который никогда не мог сравниться с Либо. Они никогда не притворялись, что в том, что они делают, есть что-то хорошее. Они просто не могли долго жить без этого.
Бруксинья слышала все это, выходя с площади. Конечно, сейчас в этом для нее было мало утешения, но епископ Перегрино вдруг осознал, что Глашатай делает ей подарок. Она была самой невинной жертвой этой жестокой правды, но и ее он не оставил с одним пеплом. Он дал ей возможность жить со знанием того, что сделал ее муж. «Это не твоя ошибка, — говорил он ей. — Ты не могла ничего поделать. Твой муж оказался слаб, а не ты».
«Пресвятая Дева, — помолился про себя епископ, — пусть Бруксинья услышит то, что он говорит, и поверит в это».
Не только вдова Либо плакала. Сотни глаз, смотревших, как она выходила с площади, тоже были наполнены слезами. История с романом Новиньи была шокирующей, но интересной: и эта женщина с сердцем из стали была не без порока, ничем не лучше других. Но не было никакого удовольствия узнать то же самое о Либо. Все любили его. Они так восхищались его щедростью, добротой и мудростью, что не хотели узнать, что все это было маской.
Поэтому они были удивлены, когда Глашатай напомнил им, что сегодня он пришел говорить не о смерти Либо.
— Почему Маркос Рибейра соглашался с этим? Новинья думала, что ему нужна была жена и иллюзия, что у него есть дети, чтобы смягчить его положение в обществе. Отчасти это было так. Но главной причиной было то, что он любил ее. Он никогда не надеялся всерьез, что она будет любить его так же, как он ее, потому что он боготворил ее, она была богиней, и к тому же он знал о своей болезни, он был грязным животным, достойным только презрения. Он знал, что она не могла обожать его, даже просто любить его. Он надеялся, что когда-нибудь она почувствует хотя бы привязанность. Что у нее появится чувство долга.
Глашатай на мгновение склонил голову, и лузитанцы услышали слова, которых он мог бы не говорить.
— Этого не случилось. Каждый следующий ребенок, — сказал Глашатай, — был для Маркоса еще одним доказательством того, что он потерпел поражение. Что богиня все еще считала его недостойным. Но почему? Он был преданным. Он никогда даже не намекнул ни одному из детей, что не он был их отцом, никогда не нарушил обещания, данного ей. Разве он ничего не заслужил? Иногда это было сверх его сил. Он отказывался прислушаться к ее мнению. Она не была богиней, и дети ее были ублюдками. Это он и говорил себе, когда набрасывался на нее, когда кричал на Миро.
Миро слышал свое имя, но не отреагировал на него, как будто оно принадлежало другому. Его связь с реальностью была более хрупкой, чем он считал, а сегодня он получил слишком много ударов. Это невероятное волшебство со свинками и деревьями. Мать и Либо — любовники. Уанда, которая была такой близкой, стала вдруг другой, как Эла или Куара, еще одна сестра. Его глаза не могли сфокусироваться на траве; голос Глашатая превратился в чистый звук, он не понимал значений слов, только ужасные звуки. Миро призывал этот голос, хотел узнать правду о смерти Либо. Как мог он знать, что вместо доброжелательного жреца гуманистической религии они получат того, первого, Глашатая с его проницательным умом и слишком совершенным пониманием всего? Он не мог предвидеть, что под этой сочувственной маской скрывается Эндер-разрушитель, мифический Люцифер величайшего преступления человечества, полный решимости оправдать свое имя, обративший в ничто труд всей жизни Пипо, Либо, Уанды и самого Миро, увидев за один час, проведенный со свинками, то, чего они не смогли увидеть за почти пятьдесят лет, а сейчас оторвавший от него Уанду одним безжалостным ударом; это его голос Миро слышал сейчас, его ужасный, безжалостный голос. Миро пытался ненавидеть его, но безуспешно, потому что он знал, — не мог обмануть себя — он знал, что Эндер был разрушителем, но разрушил иллюзию, а иллюзия должна была умереть. Правда о свинках, правда о нас самих. Каким-то образом этот древний человек может видеть Истину, и она не ослепляет его, не сводит с ума. «Я буду слушать этот голос, и пусть его сила войдет в меня, чтобы я тоже мог смотреть на свет и не умирать».
— Новинья знала, кем она стала. Она знала, что причиняет боль Маркао, Либо, своим детям, Бруксинье. Она знала, что это она убила Пипо. Поэтому она терпела, даже с радостью, наказание Маркао. Это было ее искуплением. Но этого было недостаточно. Как бы сильно Маркао ни ненавидел ее, она ненавидела себя еще сильнее.
Епископ медленно кивнул головой. Глашатай сделал чудовищное дело, открыв эти секреты всему городку. Лучше было бы рассказать их в исповедальне. И все же Перегрино почувствовал всю силу того, что все вновь открыли этих людей, которых как будто знали, и открывали их снова, и снова. И с каждым новым поворотом истории они должны были заново узнать и себя, потому что и они были частью этой истории, потому что сталкивались с этими людьми сотни, тысячи раз, не понимая, кто это был. Это было страшно и болезненно, но оставляло странное чувство покоя. Епископ наклонился к секретарю и прошептал: «По крайней мере, тут не останется места для сплетен — все секреты открылись».
— Всем людям в этой истории было больно, — сказал Глашатай. — Все они принесли жертвы ради людей, которых любили. И вы — слушая меня сегодня, вы тоже причинили боль. Но помните: жизнь Маркао была жестокой и трагичной, но он мог прекратить свой договор с Новиньей в любое время. Он предпочел остаться. Он находил в этом какую-то радость. А Новинья — она нарушила законы, которые скрепляют наше общество. И она понесла наказание за это. Церковь никогда не требовала искупления более ужасного, чем то, которое она наложила на себя. И если вы думаете, что она заслуживает немножко жестокости от вас, вспомните: все это она делала с одной целью — не допустить, чтобы свинки убили и Либо.
И эти слова оставили в их сердцах пепел.
Ольгадо встал и подошел к матери, присел рядом с ней, обнял ее. Эла сидела рядом и плакала. Подошла Куара и встала перед матерью, глядя на нее с благоговением. Грего спрятал лицо в коленях матери и тоже плакал. Те, кто был близко, могли слышать его слова: «Todo papai е morto. Nao tenho nem papai». (Все мои папы умерли. У меня нет больше ни одного папы.)
Уанда стояла в начале аллеи, в которую она и ее мать ушли перед тем, как рассказ закончился. Она искала Миро, но его уже не было.
Эндер стоял за трибуной, глядя на семью Новиньи, жалея, что не может сделать ничего для того, чтобы облегчить их боль. После Рассказа всегда было больно, потому что Глашатай Мертвых ничего не делал, чтобы смягчить истину. Правда, нечасто люди вели такую лживую жизнь, как Маркао, Либо и Новинья; нечасто шок был таким сильным, вскрывалось столько информации, которая заставляла людей пересмотреть свое представление о тех, кого они знали и любили. Эндер прочел в лицах, которые смотрели на него, когда он говорил, что сегодня он причинил много боли. Он почувствовал это сам, как будто они передали свое страдание ему. Бруксинья была удивлена больше других, но Эндер знал, что не ей было хуже всех. В этом положении были Миро и Уанда, которые до этого полагали, что знают, что их ожидает в будущем. Но Эндеру и раньше приходилось ощущать боль других людей, и он знал, что раны, нанесенные сегодня, затянутся намного быстрее, чем старые. Может быть, Новинья этого еще не понимала, но Эндер снял с ее плеч груз, который был слишком тяжел для нее.
