Ты мертв, помнишь, ты уже мертв, ты умер в тот момент, когда покинул палубу вертолета.
Поэтому я двигался вперед, ведомый мрачным голосом майора Блока, всё глубже в Ад, глубже в смерть, к таинственному Тойфелю. Мне встретились и другие тотемы и рисунки, всего три черепа, я готов поклясться, что человеческие. Впрочем, их создатели не оставили ни малейшего следа. Это абсолютно точно не местный разум, уверяли в один голос Фульке и Гасп, ему просто нет места в эволюционных схемах Мрака, даже принимая во внимание значительную степень нашего незнания и хаотичность происходящих здесь процессов; с тем же успехом можно было бы ожидать внезапной мутации от хомяка до шимпанзе, не хватает добрых нескольких десятков ступеней, и, во всяком случае, ни с одним из них мы до сих пор не сталкивались, вероятностность против разума. Если не Лещинский, то что остается? Только Кротовая нора Икисавы и какие-то инопланетные злоумышленники. В самом деле, мне было трудно во что-то подобное поверить, я был готов скорее позволить воображению представить безумного Тойфеля, графа Лещинского, который бегает туда-сюда по Аду и насаживает на колышки разделанные черепа убитых переговорщиков. Такая картина рисовалась мне с тем большей легкостью, что перед сном и иногда во время переходов я прослушивал записи речей У-менша. Он сказал: – Я буду королем. Я вас втопчу в грязь. Я смету вас с лица Мрака, смету с лица Земли, ваша дьявольская раса исчезнет навсегда, не выживет ни капля проклятой крови. Армии уже готовятся. От моей руки, от моей мести погибнет каждый из вас; воскреснут замученные, вернется волна несправедливости. Небо будет черным, и вы не увидите утра. Мрак пойдет со мной. – И он сказал: – Ибо Аз есмь Бог мира сего, моя тьма пульсирует в самых отдаленных его уголках. Я посылаю чуму на ваши поля. – И в течение двух недель после этого заявления скрытые глубоко под поверхностью планеты фермы, где выращивают усваиваемое человеком зерно и разводят на убой земных животных, пали от странной заразы; все, всех четырех государств. И он сказал: – Вы боитесь? Бойтесь; пусть страх проедает вас до костей. Вы придете на коленях, вы придете, умоляя, чтобы я сделал вас моими рабами, защелкнул ошейники на загривках. Да не познаете вы до самой смерти блаженства спокойного сна. И тогда я начну причинять вам боль; и научу вас благодарить за нее и молить о большей боли; научу вас воистину жаждать страданий. Вы будете упрашивать для себя еще больших унижений… – Голос у него был особенно визгливый, что-то там чавкало и скрипело глубоко в его гортани, когда он выплевывал в эфир слова, как густую мокроту, и они так же скапливались в головах слушателей: магмой холодных плевков. На Клине я рассматривал его фотографию: темные глаза, еще более темные под свесами надбровных дуг, угловатый, покрытый какими-то бугорками и продольными утолщениями череп, плотно обтянутый кожей нездорового оттенка с предписанной короткой щетиной волос неизвестного цвета. Криво сросшийся носище, как у боксера, выдвинутая вперед челюсть. Равнодушное лицо ничего не выражает, но все же кажется, что Лещинский смотрит с этой картины с такой враждебностью, что вы сами начинаете искать в себе вину и признаете правоту его ненависти. И это великая мощь. Удивительно, что его не отправили за один только вид на трансплатационную бойню, а запихнули в «Адольфа Гитлера». Очевидный недочет в программе отбора.
В конце четвертого дня похода – хотя «день» в тот момент не означал даже цикла «активность/сон», ибо я расстался с часами Берлина, «Геринга», Клина и Мрака навсегда; когда отсутствуют периодические изменения в окружающей среде, организм вскоре забывает о священных законах, усталость чертит границы дня и ночи – поэтому условным вечером четвертого дня похода через Ад я увидел прибитый к дендрофунгусу полутораметровым копьем с каменным наконечником, обгрызенный до желтых костей труп демона. Только черные лоскуты сгнившей кожи и узлы сухожилий свисали с изогнутого влево скелета. И серые перепонки его могучих крыльев, двойные шатры непрозрачной органической материи, растянутой на длинных тонких костях четвертой пары конечностей. Нижняя пара опирается на широкие копыта, средняя заканчивается трехпалыми ладонями, а из верхней, крепившейся к телу над связками крыльев, торчат тигриные когти с клочьями красной плоти на них. Сам череп демона выглядит совершенно козлиным, даже похожие рога торчат из него. Монстр, вероятно, был в полтора раза выше человека, копье пробило его между первым и вторым позвонками, теперь он криво нависает надо мной, словно подвешенная под куполом музея модель динозавра. Ничего, хотя бы примерно напоминавшего это чудище, не нашлось в базах данных Клина, это существо не укладывалось в рамки каких-либо эволюционных схем, если рассуждать здраво, оно вообще не имело права существовать, своей абсурдной гибридностью напоминало фантазии пьяного демиурга, который слепил новую жизнь из дюжины случайно выбранных частей различных животных. Ибо аз есмь Бог мира сего… Ну так объявись наконец! Тучи насекомых кружили вокруг гигантского трупа спиральными ореолами. Я велел микроцифферехненмашине записать изображение и отвернулся от дендрофунгуса, чтобы двинуться дальше. И тут заметил, что в эти несколько минут восхищения иконой смерти, тлена и всесильной энтропии меня взяли в плен.
Они стояли вокруг меня и грибодерева безмолвным полукругом, серые фигуры во мраке Мрака, тишина между ними, как невидимая нейронная связь; и сжимали в своих пятипалых руках кремневые копья, все направленные наточенным острием в мою сторону, девять, десять, двенадцать; и они пронзали меня насквозь взглядами человеческих глаз с человеческих лиц, а узкие губы обнажали щербатые челюсти, резцы, клыки, коренные зубы, абсолютно человеческие, – третьи же пары конечностей, хрупких трехпалых рук, бесполезно свисали вдоль туловищ, короткие хвосты бились о ягодицы, а серо-пепельная шерсть стояла дыбом над глазницами и расходилась быстрыми волнами по плечам и спинам. Среди них были и самцы, у которых с впалого подбрюшья свисали очень черные пенисы, и самки с четырьмя опавшими сосцами, все до одной беременные. Они стояли неподвижно, и длинные цепкие пальцы их ног ритмично сгибались и выпрямлялись, нервно зарываясь в жирную почву. Их дыхание тихо посвистывало в широких ноздрях.
Я бесшумно пошевелил губами, управляя открытием программы непрерывной записи изображения. Был абсолютно спокоен, страх укрылся где-то далеко за горизонтом. Я полез в карман куртки за фонариком. На это движение кто-то из копьеносцев харкнул и заговорил на ломаном польском языке: – Идзёш снами.
Я пошел.
Ее дети обременены одним и тем же пороком: жизнь здесь превалирует над логикой, эстетикой
