году. Хотят элементарно замазать глаза контрагентам!
А что касается народа попроще… Да вам, людям, просто понравилось жить в виртуальной феерии! Вот, смотри! – дисплей стоявшего на столе ноутбука загорелся, и на нем, под комментарии Лайзы, замелькали кадры городской хроники:
– На Тяжпроммонтажмаше целая бригада монтажников не вышла на работу. Свалили все на каких-то русалок, которые, якобы, заманили их прямо из цеховой раздевалки в лес и заставили жарить шашлыки под бражку, привезенную из деревни бригадиром… Прораб и инженер Стройкоммуналдора были похищены инопланетянами. Пробыли три дня Марсе, после чего зеленые человечки сбросили их прямиком в вагончик для хранения инструмента в состоянии дикого бодуна. На Физхимдопплерпромоушне половина людей не ходит на работу. Говорят, что не могут найти предприятие из-за густых лесов и бескрайних степей.
– Гм, позвольте, я вмешаюсь в вашу беседу, – Лайзин папан подошел сбоку и посмотрел на меня черными, как перезревшие сливы, глазами. – Я всегда был сторонником демократии – элементарно как носитель гуманных наклонностей. Я верил, что человек – разумное существо, которое всегда отдаст приоритет долгосрочному общему благу, а не сиюсекундной личной выгоде. Но, глядя на все это, я с каждым днем все больше начинаю понимать Сталина. Понимать, что плановость и гуманизм несовместимы. Чтобы механизм начинал работать как часы, его надо заводить железной рукой. Мне горько сознавать это, расставаться с идеалами молодости, даже зрелых лет, но иначе, получается, нельзя.
– Что ж, опять людей расстреливать?
– Не знаю! Может, сейчас можно как-нибудь помягче. Но вы только посмотрите, во что превратился наш город! Может, действительно стоит принести в жертву две-три самые одиозные фигуры, чем терпеть все это? – мы вышли из кинотеатра и двинулись на обзорную площадку. – Глядите! – старик повел рукой, и я увидел, как по знакомым с детства улицам ветер носит обрывки бумаги и вороха пластиковых пакетов, одичавшие собаки гоняются за прохожими, халявщики в нагляка срезают провода, выкорчёвывают из асфальта канализационные люки, бьют витрины брошенных магазинов; и неприступным бастионом стоит лишь центральный рынок, огражденный со всех сторон сеткой-рабицей, с охраной из полудюжины кучерявых юношей с железными прутьями в руках у входной калитки. – Вот уж действительно: малейший отступ от порядка, шаг влево, шаг вправо – и бардак! – старичок по-сталински качнул левой рукой, в которой вместо тонкой сигарки оказалась пеньковая трубка, и меня вдруг уколола мысль: а что, если и сейчас, отсюда, с обзорной площадки, мне показывают голоиллюзию? И вся эта кутерьма затеяна стариканом вовсе не для того, чтобы внедрить плановое хозяйствование, а довести народ до крайности и заставить принять сталинизм с его расстрелами, лагерями, “двойками” и “тройками”? И он вовсе не ученый-айтишник, а заурядная жертва эпохи застоя, один из тех миллионов, поверивших от безнадеги того времени в доброго дедушку на высокой трибуне, который всем сделает хорошо, и пусть при этом даже будет больно… И как его вовремя остановить? Ведь явно человек – не дурак! Должен понять!
– А вот скажи, дед, что, если народ жертвы тебе принесет, а у тебя ничего не получится? Обмишулится твоя ЭВМ? Не сведет баланс производительных сил и потребительских потребностей? Что тогда? Какими глазами будешь смотреть матерям, детям тех, кого принес в жертву? Или, как повелось, скажешь, что жертв было мало, для достижения положительного эффекта надо еще миллион-другой ухайдакать?
– Такова, юноша, проблема всякой власти! Жертвы будут в любом случае; надо только суметь их обосновать и оправдать. Но для нас это уже не имеет значения, – он смотрел куда-то в сторону, а Лайза сардонически усмехнулась и коротко бросила:
– Вот и последний парад наступает!
Объяснить дальнейшее я могу только тем, что сеанс саморазоблачений на площади перед горадминистрацией задел чью-то очень чувствительную мозоль. Причем человек этот обладал поистине феноменальными возможностями. Настолько серьезными, что в то утро в наш город въехала зеленая машинка на гусеницах и с похожей на буханку хлеба башней, из которой торчали стволы скорострелок. Мальчишки, уже привыкшие к разным “перформансам”, бежали следам, кидали в нее комья земли и удивлялись тому, что они не пролетают насквозь, а разбиваются о броню ее бортов.
Попетляв по улочкам в старой части города, машинка, пуская из выхлопных труб густые клубы дыма, лихо въехала на обзорную площадку и остановилась шагах в десяти от нас. Обнюхав воздух лепехой радиолокатора, машинка задрала стволы скорострелок и стрекотнула короткой очередью. Перистое облачко, все эти дни украшавшее небосвод над нашим городом, вдруг исчезло, и сверху на крыши и тротуары посыпались обрывки прорезиненной ткани, обломки гондолы с ретрансляционной аппаратурой, куски кабелей и тросов, на которых держался воздушный шар.
– Метров на пятьсот выше надо было закрепить, – сказал Лайзин отец. – Тогда бы не достали! – и исчез: зеленая машинка развернула башню-буханку градусов на 15 и стрекотнула второй очередью.
Лайза продержалась до конца расстрела. Сначала у нее исчезло хрупкое плечико вместе с рукой, потом – нога по “самое то”, потом – половина туловища, и под последние очереди рядом со мной висела только ее голова. Но и она, подмигнув мне, исчезла.
– Э-э, земляк! – из машинки высунулся парень в танкистском шлеме, из-под которого выбивался роскошный чуб. – А тут еще двое стояли! Они куда делись?
– Сахарную вату лопать пошли, – отшутился я.
– Слава богу! А то я уж думал, мы их ненароком задели! – машинка лязгнула гусеницами и столь же лихо, как въехала, срулила с обзорной площадки.
В воздухе остро пахло горелым порохом. Внизу сталкеры и волонтеры уже оцепляли бело-розовыми ленточками места падения воздушных шариков и обломки гондол. Полиция отнимала у бомжей обрывки кабелей, которые питали ретрансляторы на воздушных шарах. Из подвешенного над крыльцом горадминистрации репродуктора лился голос главного санитарного врача, который предупреждал, что в районах падения “неопознанных летающих объектов” может оказаться повышенная радиация.
Такая вот “финита ля комедия”.
На работу устроиться мне удалось только через полгода. Да и то – по протекции. Охранником в тот самый НИИ, в котором когда-то работал мой отец. Учреждение это накрылось медным тазом еще в начале девяностых, и использовалось как свалка всякой электронной рухляди, выбрасывать которую запрещали суровые инструкции министерств и ведомств.
Рухлядь стаскивали ко мне в подвал с верхних этажей НИИшного корпуса или привозили из других институтов: в былые времена наш городишка гремел на всю страну как наукоград и центр “генетики и кибернетики”. В тот день, когда техники приволокли серый массивный шкаф одной из самых древних ЭВМок, с утра в воздухе витало какое-то приподнятое, даже радостное предчувствие. И оно не обмануло. Когда все ушли, я от нечего
