— За яблочками рановато вроде, господин разбойник?
— Михайло Васильевич! — Галин истово прижал руки к груди. — Не со злым умыслом пришел к вам. Хотел посмотреть, как вы наблюдаете явление Венеры на Солнце.
— А ты почем знаешь? — Ломоносов нахмурился. — Кто таков?
— Меня зовут Галим Галин. Я планетолог, исследователь планет, значит.
— Образ у тебя скуластый… Татарин, что ли?
— Татарин и есть.
Неожиданно для самого себя Галин перекрестился.
Ломоносов покривил губы в усмешке.
— И как же ты планеты исследуешь?
— Ну… летаю на них. Камни собираю, изучаю.
— На чем летаешь? На палочке верхом?
— Корабли построили, Михаил Васильевич. Планетолеты называются. Мы же ваши потомки, после вас двести пятьдесят лет минуло.
— Это как же?
— Представьте, что время — это бесконечная дорога, по которой идут люди. Кто-то впереди, кто-то сзади. Другими словами, кто-то сегодня, а кто-то вчера. Я пришел к вам из завтра.
Ломоносов впился в Галина взглядом голубых глаз. Долго молчал, мучительно морща переносицу. Спросил шепотом:
— Из завтра?.. Тогда скажи: сколь много мне жить осталось?
— Что вы, Михаил Васильевич! Вы бессмертны! Наши дети изучают закон Ломоносова, смотрят в ночезрительную трубу и телескоп вашей системы. Горы на Венере по вашим словам названы…
Глаза больного профессора потеплели.
— Стало быть, помнят потомки?.. Ну спасибо тебе, господин Галин, утешил. А то бьюсь, бьюсь, как белуга о сеть. Помощников знатных не хватает, кругом немчура… Вот скажи…
— Гал! — донеслось из-за высокого забора. — Гал! Что с тобой?
— Тебя, что ль, кличут?
— Это Ломов, мой спутник. Наверное, что-то случилось.
— Пойди, больно голос жалобный.
Галин торопливо побежал к забору. Остановился.
— Михайло Васильич, вы и вправду «Илиаду» читали?
— Читал. — Ломоносов улыбнулся. — Гомера и Марциала весьма высоко ставлю. Еще приходи, веселый господин Галин!
— Приду!
— Гал! — кричал Ломов. — Гал, тревога! Вокруг тебя «осы». Гал, почему молчишь?
— Сейчас, сейчас. — Галин перемахнул через забор, огляделся. У него саднило щеку, из носа текла кровь. Обзорный экран был пуст, Ломова не видно. — Миша, ты где?
— Гал! — отчаянно закричал Ломов. — Включай ультразвук!
Галин, не думая, ударил ладонью по выступающей красной кнопке. От торжествующего вопля Ломова едва не заложило уши.
— Ага-а-а! Как рукой смело!.. Разлетелись, голубчики!.. Крой их дальше!.. Не нра-а-авится?
Гал поморщился. Ему никак не удавалось вставить хоть одно слово. Похоже, Ломов был на грани истерики.
— Тихо! — гаркнул Галин прямо в микрофон. Ломов, оглушенный акустическим ударом, смолк. Галин ласково продолжал: — Миша, успокойся, Миша, возьми себя в руки, Миша…
— Что ж ты молчал? — Ломов едва не всхлипывал. — Зову, зову, а ты молчишь…
— Ударился головой, слегка оглушило.
— Слегка?! Ты не откликался почти полчаса…
— Ну, успокойся и расскажи.
— От перегрузки у меня удлинились надруки. — Ломов со всхлипом втянул воздух. — Ты был выше, потом мы поменялись местами… Тебя закрывал шар. Откуда ни возьмись «осы». Кружат надо мной. Ударил ультразвуком. Их отнесло в твою сторону. Вижу: облетели шар, сели. Кричу не переставая. Они уже образовали кружок… Наконец ты отозвался… — Ломов захлебнулся мелким смехом. — Понимаешь… Хи-хи-хи… Их как метлой смело!.. Даже чешуя встопорщилась… Аха-ха-ха… Я видел их удивленные рожи!.. Охо-хо-хо…
Ломов булькал и клокотал, как кипящий чайник. Галин молчал. Он чувствовал, что лицо расплылось в идиотской ухмылке. Тело словно ватой набито.
— Послушай, — сказал вдруг Ломов нормальным голосом. — А ведь ультразвук действует на «ос». Я был прав.
— Ты молодец.
— Это Галилей молодец. И ты тоже. Не пойму, ты такой реалист — и поверил в сон. Не ожидал… Скажи честно: почему ты взял ультразвуковые генераторы?
— Ну… — Галин замялся. — Во-первых, чтобы ободрить тебя, я взял бы и черта на поводке…
— А во-вторых?
— Я сам видел сон, — сказал Галин.
6. ТОНКОЕ, КАК ВОЛОС, СИЯНИЕ
Двадцать лет назад на Васильевском острове едва ли набиралось пять каменных домов. Кунсткамера, трехэтажное здание 12 коллегий, дворец Меншикова — и обчелся. Все прочее было одноэтажно и деревянно. Остров сплошь порос дремучим лесом, сквозь который от Малой Невы к низкому морскому берегу был прорублен Большой проспект. Здесь-то и любил бродить, вдыхая прохладный сырой воздух, новоиспеченный адъюнкт Михайло Ломоносов.
В тот осенний вечер он с неожиданным для себя умилением наблюдал маленьких серых птах. Кажется, это были кулики. Они стояли на береговых камушках по колено в воде, что-то вылавливали длинными клювами. Волны струились между стройными ножками, иногда касались белых брюшек и покачивали птах. Кулики стояли бесстрашно, о чем-то вполголоса переговариваясь. Потом разом вспорхнули и пропали в низком темно-сером небе.
С моря потянуло холодом. Михайло поежился и быстро зашагал к дому. Лес по обе стороны проспекта вздымался плотной глухой стеной. Ни души, ни огонька. Жутковато покрикивали филины. Михайло хотел было выломать дубинку, как вдруг почувствовал справа от себя опасность. Затрещали кусты, на него, набычив головы, бросились трое. Разбойники! Первого Михайло встретил ударом тяжелого сапога в живот. Тот сразу рухнул. Второй, сипло дыша (завоняло плохим пивом), взмахнул рукой. Михайло уклонился от блеснувшего ножа и двинул кулаком снизу вверх прямо в оскаленную рожу. Разбойник дико вскрикнул и бросился бежать. Стало жарко и весело. Третий нападающий торчал столбом. Михайло подскочил к нему, дал по шее. Разбойник упал. Ломоносов зажал его дрожащее тело между сапог, огляделся. Проспект был пуст, в глубине леса трещали ветки. Совершенная виктория!
— Ну? — грозно спросил поверженного врага. — Кто таков?
Разбойник замычал. Михайло двинул его каблуком:
— Отвечай, когда спрашиваю!
— Мишкой кличут, — испуганно пробормотал разбойник. Он был одет в матросскую куртку, холстинные камзол и штаны.
— Тезка, стало быть. Говори: почто напали? Кто научил?
— Сами, ваше высокородие… Пограбить хотели и отпустить.
— Нож зачем, коли за убийством не шли?
Матрос угрюмо молчал.
— А, каналья! Так я ж тебя и ограблю. Разоблачайся!
Матрос вскочил, поспешно стащил куртку и камзол.
— Штаны сымай! В узел завязывай!
Белея исподним, разбойник обмотал одежду собственным поясом. Ломоносов пнул его напоследок, закинул узел в кусты и, не оглядываясь, ушел…
