— Обложили-то как, и не сманеврируешь, — сказал Ненашев. Притормозил, сочувственно взглянул на инженера. — Что, Александр Иванович, надо опять останавливаться, готовиться, подтягивать аэростаты. Авось пронесет. Полетаем еще около сети, подстрахуем… Сделаем, что возможно. Удержим — так удержим, а нет — что попишешь! Что мы против грозы? Она же все равно как ядерное оружие, факт.
«Вот только и осталось надеяться на русский авось, — зло думал Корнев, чувствуя бессилие. — Подожди… я снова что-то упускаю из виду, не учитываю. И ведь не прощу себе, если соображу потом, когда Шар вырвется… Это будет страшнее всех казней. Что?! Ведь руки же на себя наложу… Что?!! Ну?!»
И всплыло в памяти, как — давным-давно, еще до вчерашней грозы, до всех терзаний — аэродинамический вихрь Шара заглатывал над собой облака, что шли ниже других.
— Есть! — Он схватил за рукав майора. — Ядерное, говоришь, оружие? Сейчас мы… мы сами будем делать погоду!
И принялся командовать в микрофон рации: механикам — вытравливать тросы аэростатов на максимальную высоту, поднимать Шар, водителям — набирать скорость до восьми… нет, до десяти, до двенадцати километров в час! Бегом!
…Никогда еще Шар не звучал так: это был и сатанинский вой, и рев во всех клавирах исполинского органа, и удары сверхзвуковых переходов в вихре перекачки. И не было для Корнева прекрасней, возвышенней музыки — потому что вихрь в охваченном им километровом слое атмосферы съедал грозовые тучи! Стягивал в ком темно-серое одеяло их над Шаром, справа и слева от него, скручивал в кудельный жгут, тотчас начинавший истекать дождем и искриться молниями — и Шар заглатывал, всасывал, пил невиданную струю уплотнившихся грозовых туч с их влагой и электричеством. От них он и сам клубился, будто набухал грозой: уменьшившиеся молнии сверкали внутри сине-голубым, громики выскакивали вовне короткими пистолетными щелчками. Позади Шара раздувался фонтанами, поливал степь и замыкающее звено танков феерический ливень.
Шар втягивал тучи еще и еще — и очищалась в небе голубая просека километровой ширины: правый край белый от света невидимого солнца, левый — темный. Выше в голубизне плыли бульбашки аэростатов. Просека наращивалась по движению колонны, вихрь перекачки будто фрезеровал ее в слое туч. По сторонам ее продолжалась гроза и буря: полыхали нестрашные теперь молнии, гнулись от порывов ветра, редкие деревья, хлестал ливень.
— Дава-а-а-ай! — счастливо орал весь мокрый Корнев, стоя в «газике», который вез его за Шаром. — Гони-и! Улю-лю-лю!.. — и, будучи не в силах удержаться, сунул в рот пальцы, засвистел вибрирующим свистом.
Хотя что был тот его свист в органном реве Шара!
Так шли, пахали небо до чистой голубизны, пока не выбрались на сухую землю. Вечером, когда остановились, Ненашев предложил хитроумную операцию: перетягиванием канатов и накидыванием новых, с крюками сблизить обе сети и… перевернуть, чтобы нижняя, целая, оказалась сверху. «За завтра управимся, Александр Иванович. — Так надежней будет». Корнев одобрил.
Шар притянули к земле, нижнюю сеть опустили, расстелили — оснащать. Корнев ушел по ней в эпицентр, в самую середину. Сел там на кочку, смотрел на ало-черную полосу заката — внизу, на приплюснутые фигуры людей и контуры машин — внизу, на сигнальные огни и загорающиеся у горизонта красно-желтые звезды — все внизу. Слушал выразительную тишину осевшей над ним темной громады. Здесь была особая тишина, такую не спутаешь с иной: устоявшийся покой величественных просторов; похоже молчит спокойное море вдали от берегов или гор ночью; редкие вялые звуки извне — голоса военных, лязги инструментов — только подчеркивали ее. «Моя тишина. Мой простор… Надо же: другим уверенно и доходчиво объяснял, что в Шаре много пространства, а сам, как дошло до дела, мечтал чуть ли не зонтиком его прикрыть! А он — вот он какой: что ему спрятать какую-то грозу в задний карман брюк!..» Сидел, курил и думал, что если он захочет совладать с Шаром, с замыслами своими и с жизнью самой, то не должен позволять себе сомневаться, тревожиться, суетиться и вообще — мельчить. Достичь всего он сможет только безграничной смелостью мысли и ясной твердостью духа.
На следующий день сети поменяли местами, нижнюю — дырявую — подлатали. Далее двигались без особых приключений.
На десятый день к вечеру они увидели впереди над горизонтом отсвет в тучах невидимых пока огней краевого центра.
В день одиннадцатый кавалькаду встречали подкатившие на «Чайках» и черных «Волгах» отцы города во главе с довольным Виктором Пантелеймоновичем. При них были корреспонденты, операторы кинохроники; они сразу принялись за дело. «Вы слышите эти мощные, своеобразные звуки, дорогие радиослушатели? — вопрошал один, поворачивая фаллосоподобный микрофон то к плывущему неподалеку Шару, то к себе. — Это сами стихии исполняют победный гимн во славу нашей науки…» — «Вы видите эти утомленные лица, — причитал другой рядом с оператором, устремившим объектив телекамеры на „газик“, где за рулем сидел Ненашев, а рядом обросший по самые глаза разбойной щетиной Корнев. — Это скромные герои, покорившие… овладевшие… прославившие…» Вели себя репортеры — особенно столичные — довольно нахально: один, намереваясь взять снисходительное телеинтервью у Корнева, потребовал, чтобы тот побрился и «привел себя в божеский вид». Александр Иванович за все время овладения Шаром и его транспортировки не позволил себе ни одного черного, выражения (хотя сам их выслушивал неоднократно); а тут в нем что-то щелкнуло, и он выдал жрецу ТВ-музы такое полнозвучное, крупнокалиберное, многозарядное предложение, что вопрос об интервью тотчас отпал. Разговелся.
…И был день последний: Шар вывели к реке Катагани ниже города, около впадения в нее Коломака. Здесь расстилалось ровное поле аэродрома ДОСААФ; на нем и причалил Шар.
Работы на месте: установить лебедки на бетонные фундаменты, перепасовать наверх отремонтированную нижнюю сеть — для пущей надежности, в помощь первой, отнивелировать расположение аэростатов и натяжение канатов так, чтобы Шар устойчиво, но без опасных искажений пространства прилегал к полю, — были уже, как говорится, делом техники.
Теперь, когда эпопея ко всеобщему удовольствию завершилась благополучно, можно было не таиться. В газетах появилось сообщение ТАСС — весомо-краткое, но с обширными комментариями. По всем программам ТВ был передан впечатляющий телерепортаж; кинохроника выпустила — с полугодовым опозданием — короткометражку. И даже Александр Иванович — отоспавшийся, выбритый, при галстуке — был показан в программе «Время».
