Дожди и засуха, жара и холод — все это природа. И она же заботливо устраивает так, что от дождей гниет пища человека, от жары сохнет тело человека, а от стужи мерзнут его конечности.
Причем это только самые мягкие проявления природы, их никак нельзя сравнить с гневом моря, с холодным безразличием гор, с предательством трясины, с безжалостностью пустынь или ужасом джунглей. И я заметил, что в своей злобе природа покрыла большую часть земли морями, болотами, пустынями, горами и джунглями.
Нет нужды говорить о землетрясениях, торнадо, приливных волнах и всех тех бедствиях, в которых природа с полной силой проявляет свое ожесточение.
Единственное спасение человечества от этих кошмаров — в городе, где мощь природы отчасти ограниченна. И естественно, самый далекий от природы тип поселения — это тюрьма. К такому выводу привели меня долгие годы исследований. Вот почему я отрекся от слов, сказанных в юности, и веду здесь счастливую жизнь, не видя ничего зеленого.
С этим Руссо отвернулся и погрузился в созерцание стальной стены.
— Видишь, Дельгадо, — сказал Лифт, — единственная настоящая свобода — здесь, в тюрьме.
Этого я принять не мог и указал на то, что мы находимся взаперти, а это противоречит понятию свободы.
— Но мы все взаперти на этой земле, — возразил мне старый Дантес. — Кто-то на большем пространстве, кто-то на меньшем. И все навеки взаперти внутри себя.
Лифт пожурил меня за неблагодарность.
— Ты же слышал, что говорили охранники. Если бы о нашей счастливой судьбе узнали по всей стране, сюда ринулись бы сломя голову все остальные. Надо радоваться, что мы находимся здесь и что об этом чудесном местечке известно лишь избранным.
— Но сейчас ситуация меняется, — заметил заключенный мексиканец. — Несмотря на то что правительство скрывает истину и представляет тюремное заключение как нечто такое, чего следует страшиться и избегать, люди потихоньку начинают узнавать правду.
— Это ставит правительство в затруднительное положение, — вставил другой мексиканец. — До сих пор тюрьмам никакой замены не нашли, хотя некоторое время собирались карать любое преступление смертной казнью. От этой идеи отказались, потому что сие пагубно отразилось бы на военном и промышленном потенциале государства. И поэтому до сих пор приходится посылать людей в тюрьму — в то единственное место, куда они и хотят попасть.
Все заключенные тут засмеялись, потому что, будучи преступниками, обожали парадоксы правосудия. А это казалось величайшим извращением — совершить преступление против общественного блага и получить в результате счастливое и обеспеченное существование.
Я чувствовал себя словно во сне, словно во власти ужасного кошмара, ведь мне нечего было возразить этим людям. Наконец в отчаянии я воскликнул:
— Возможно, вы свободны и живете в наилучшем уголке Земли, но у вас нет женщин!
Заключенные нервно захихикали, как будто я затронул щекотливую тему, но Лифт спокойно сказал:
— Твои слова верны, у нас нет женщин. Однако это совершенно несущественно.
— Несущественно? — поразился я.
— Абсолютно, — подтвердил Лифт. — Может быть, некоторые и ощущают поначалу определенное неудобство; но люди всегда приспосабливаются к окружающей обстановке. В конце концов одни только женщины считают, что без них нельзя обойтись. Мы, мужчины, знаем, что это не так.
Все находящиеся в камере дружно и горячо выразили свое согласие.
— Настоящие мужчины, — продолжал Лифт, — нуждаются лишь в обществе таких же мужчин. Если бы здесь был Батч, он объяснил бы это гораздо лучше; но, к великому сожалению его многочисленных друзей и поклонников, Батч лежит в лазарете с двойной грыжей. Он, безусловно, растолковал бы тебе, что жизнь в обществе невозможна без компромиссов. Когда компромиссы чересчур велики, мы называем это тиранией. Когда они незначительны и не требуют от нас особых усилий, как вот этот малосущественный вопрос о женщинах, мы называем это свободой. Помни, Дельгадо, совершенства нет ни в чем.
Больше я спорить не стал, но выразил желание покинуть тюрьму как можно скорее.
— Я устрою тебе побег сегодня вечером, — сказал Лифт. — Пожалуй, это хорошо, что ты уходишь. Тюремная жизнь не для того, кто ее не ценит.
Вечером, когда выключили свет, Лифт поднял одну из гранитных плит на полу камеры. Под ней оказался тоннель. И, пораженный, сбитый с толку, я оказался на улице города.
Долгие дни я размышлял над происшедшим. Наконец я понял, что моя честность была не чем иным, как глупостью, поскольку основывалась на невежестве и неправильном представлении о жизни. Честности вообще не может быть, так как она не предусматривается никаким законом. Закон просто-напросто не сработал, потому что все человеческие представления о справедливости оказались ложными. Следовательно, справедливости не существует — как не существует никаких ее производных, в том числе и честности.
Это было ужасно. Но ужаснее было другое: раз нет справедливости, то не может быть свободы или человеческого достоинства; есть лишь искаженные иллюзии, подобные тем, что владели умами моих товарищей по камере.
Так я потерял веру в честность, которая была для меня дороже золота. И эту утрату я буду оплакивать до конца своих дней.
Джоэнис молча сидел с водителями грузовика, не зная, что сказать Наконец они доехали до развилки дорог, и машина остановилась.
— Мистер Джоэнис, — сказал первый водитель грузовика. — Здесь вам придется нас покинуть. Мы свернем на восток, к нашему складу, а там лишь океан и леса.
Джоэнис сошел с машины. Но на прощанье он задал попутчикам последний вопрос.
— Каждый из вас утратил то, что было ему дороже всего на свете. Но откройте мне, удалось ли вам обрести что-нибудь взамен?
Дельгадо, который некогда верил в честность, ответил:
— Ничто не может возместить мне потерю. Однако я должен признаться, что меня начинает занимать наука, которая, мне кажется, предлагает целостную и логичную картину мира.
Защитникус — швед, проклявший науку, — сказал:
— Ничто не может утешить меня в моем горе. Но время от времени я думаю о честности. Она создает законы и чувство собственного достоинства.
Джоэнис понял, что водители грузовика не слышали друг друга, так как каждый был слишком занят своей бедой. И так Джоэнис распрощался с ними, помахал рукой и пустился в путь, размышляя над их рассказами.
Но вскоре он обо всем забыл, потому что увидел впереди большой дом. На его пороге стоял мужчина и жестами приглашал Джоэниса войти.
