— Рыбьей кости?
— Прозвище егеря-секретаря. Так дразнили его в детстве. Но — тссс…
— Все, говорите, помогали?
— Все. Ваш покорный слуга тоже. — Он расшаркался. — Но там, в глубине, что-то цепляет и тянет. Впрочем, доказано — мы не злодеи. Все исполняли к вящей славе Единого. И от вас, гостя, приглашенного осмыслить наш горький и поучительный опыт, мы ждем дальнейших аргументов. Для правильного же осмысления необходимо, согласно двойному правилу гостеприимства, на паре ейлов, запряженных в повозку, отправиться к шатру у Лилового холма, где служительницы Атры поднесут вам священный дымный напиток оло, навевающий самые правдивые сны.
— Кажется, один правдивый сон я уже вижу, — Дмитрий усмехнулся.
— Ну и что же, — быстро сказал человечек, будет сон во сне, а в том сне еще сон, а в том…
— И все, конечно, правдивые.
— Как сама явь. Более, чем явь. Ибо что есть сон? — Человечек вырвал из пальцев Дмитрия бумажку и забубнил: «Сон есть волшебное летучее чувство, посещающее нас в пространстве между голубой периной и периной, украшенной крупными бледными цветами. Все страхи и надежды снов суть подлинные события нашей жизни, подкрашенные всеведущей и опытной рукой для придания им абсолютной достоверности. Все прочее…»
— Лишь память о ветрах, — пробормотал Дмитрий.
— Как вы сказали? Память о ветрах? Неплохо, клянусь Гертой.
— Занятные у вас определения, — сказал Родчин.
— Вам они по вкусу? Я счастлив, — воодушевился человечек. — А вот еще одно: «Что есть ложь?» Хотите услышать? — И не дожидаясь ответа зачастил: — «Ложь есть та сторона вечной правды, относительно которой мы выявляем слабость души. Сталкиваясь с правдой, грозящей взорвать наш покой, мы брезгливо отвращаем лицо свое. Мы говорим: се ложь. И еще говорим: пусть ее! И тем уподобляемся верующим в существование лжи — обманутым мужьям, игрокам, сжимающим в пальцах последнюю байлу, и гостям Атры, опьяненным дымным оло».
Из этого бреда сознание Дмитрия выхватило только последнее слово.
— Оло, — повторил Родчин. — Напоминает чье-то имя. Олсо. Длинный Олсо.
— А, друг народа, — небрежно протянул маленький. — Никакого отношения. И вообще, остерегайтесь произносить это имя. Вас не поймут. Еще где-нибудь среди категорийцев… — Он шмыгнул носом и стал кутаться в серую ткань.
Затихшие было стоны усилились, переходя в надсадный вой.
— Так вы нам скажете, что есть история? — повернулся к Дмитрию высокий.
— Он скажет, он скажет, — закричал маленький, суя Родчину листок.
— Нет, он будет толковать о своем Олсо, — крикнул из толпы злобный голос. — Это же человек. Надо бы взять его!
— Да, похоже, человек, — согласился высокий. — Взять!
Колыхаясь, толпа придвинулась к Дмитрию.
— Вовсе не похоже! — закричал он. — Нет у меня курчавых волос. Нет орлиного носа над губой!
Высокий открыл рот и посмотрел на маленького.
— Чепуха, — сказал тот авторитетно. — Наш гость путает понятия общего и единичного. Хватайте его, хватайте. Любой человек — это установлено точно — имеет право быть курносым.
Толпа подхватила Дмитрия и понесла к бледному прямоугольнику двери.
— Хорошо, — бормотал Родчин. — Но извольте подать повозку, запряженную парой.
— Будет повозка, будет, — торопливо обещал маленький, семеня рядом, кивая и поддергивая полы.
— А нам бы, главное, понять, что есть история, — продолжал высокий вполне беззлобно. Вы должны, вы обязаны сказать…
— Утром, утром! Сейчас мы еще не готовы, — волновался маленький. — Поздно уже, пора ехать.
* * *
Спать Родчину определили в большой расплывчатой квартире. Он забылся на жесткой кровати под пледом. Сну предшествовал тягучий разговор. Когда все ушли, маленький остался с Дмитрием — утешителем ли, соглядатаем, тюремщиком? Он обежал комнаты, проверяя запоры на окнах и дверях, потом приблизил простуженное личико к плечу Дмитрия и сообщил:
— Сейт-ала. Меня так зовут, чтоб вы знали.
И уселся на узкую лежанку.
— Я-то сам из третьей категории вышел. Пробивался долго. Но корней не забыл, не думайте. Со мной можно запросто. Я, если хотите, этим нашим расслоением всегда тяготился. Идешь, бывало, из ракурации с пакетом, а в пакете-то и зерна кицы, и язык ластифа — в общем, сами понимаете, пакет… Идешь и думаешь — раздать бы все это. Такие, знаете, мысли. А дома запрешься с женою — она у меня зорийка, естественно, — и ешь потихоньку. Впрочем, какой тут секрет. Все знали. И что удивительно, никто из категорий ни звука возмущения, никогда. Каждый, видно, надеялся рано или поздно, не так, так эдак, а тоже выбиться. Я заметил, люди неравенство уважают. Чтят, что ли. Тут масса непонятного. Общественная психология темна, рыхла и взрывчата. А когда взорвется — нипочем не угадать. Требуются предупредительные меры. Потому и брали — на всякий случай. Да разве всех возьмешь? Ох, тяжела наша служба. Беспокойна. Пакетик из ракурации — это разве награда за такую работу? Спасибо — мысль помогала. О едином духе. О чистом единении. О всепроникающем свете души отца-указателя. Это когда Ол-Катапо помер, значит, отцом-указателем егерь-секретарь стал, его душа светиться начала.
— Понятно, — сказал Дмитрий. Голова отяжелела, тянуло в сон.
— Понятно, да не совсем. Свет хотя и всепроникающий, однако ж все трещит, все расползается.
— Что расползается?
— Все. И категории вроде в узде, ан поди ты! Расползается, и колпак.
— Вот о колпаке бы и рассказали, — оживился Дмитрий.
— О каком колпаке? Не знаю никакого колпака, — испуганно сказал Сейт-ала. И замолк.
— Ну ладно, не знаете и не надо. Так, по-вашему, все трещит. А в чем причина?
— Порыв утерян. Стыд утрачен. Страх забыт.
— Страх. Вот о чем вы сокрушаетесь. Об Ол-Катапо.
— Мммм. Не то чтобы о самом Катапо, — сказал карлик и снова замолчал.
— Давайте-ка спать, — предложил Родчин.
Сейт-ала послушно кивнул и скинул балахон. Грязная тряпица кучкой легла на пол. Дмитрий с испугом смотрел на жесткое тельце, кое-где поросшее корявым пухом, чуть ли не перьями. Сейт-ала застыл на своей лежанке, ничем не покрывшись.
Проснулся Родчин от шороха и треска. В сумеречном свете карлик ползал по полу и всхлипывал. Дмитрий сел.
Сейт-ала отдирал что-то от пола. Кругом висели веревки. Приглядевшись, Дмитрий увидел, что пол состоял из скрученных канатов, залитых прозрачным лаком. Карлик разорял пол, ногтями выдирая пеньковые пряди. Он кряхтел и сопел. Канаты трещали. Вырванные куски петлями свешивались с люстры, с гвоздей и крюков на стенах, с оконных шпингалетов и дверных ручек.
