— Что вы делаете? — хрипло спросил Дмитрий.
Карлик пыхтел, связывая петлей обрывок каната.
— Подь, подь сюды, — говорил он негромко.
Родчин спустил ноги.
— Что вы делаете?
Сейт-ала, оставаясь на коленях, ловко швырнул канат. Петля захватила кисть Дмитрия. Пока он соображал, карлик подбежал к противоположной стене и нацепил веревку на вбитый крюк как раз в тот момент, когда Дмитрий яростно дернул рукой. Стена дрогнула, распалась трещинами. Влажный холодный ветер проник в комнату. В темном пространстве повис мост, над ним в сыром воздухе расплывались муфты огней. Тонкая фигурка взбиралась на горбину моста. Стук каблуков был звонок и сух. Родчин пошел к пролому. Прохладные капли упали на лицо.
— Ты опять опаздываешь! — Голос ее как тонкий укол в самое сердце.
Дождь стал теплым.
— Давно уже улетели черные птицы со всех четырех углов, — сказала она. — И рельсы сняли. Трамваи здесь больше не ходят.
— Я знаю, — сказал Дмитрий.
— Ветер нагнал туману, и звезд больше не видно. Я отвыкла смотреть на звезды. Рама в окне разбухла, а когда-то открывалась легко. У юноши, который стоял внизу, были синие глаза и крепкие руки.
— Да, — глухо сказал он.
— А над городом висели воздушные шары, ветер тащил за угол обрывки газет и афиш, оркестр уходил, становился меньше, тише, совсем затихал, и только медь большой трубы все мигала грозным низким светом.
«Я помню этот оркестр», — подумал он.
— Она очень красива, — сказал садовник.
— В нее все влюблялись, — сказал поэт.
— Не прочь бы я видеть в своем саду те цветы, что подносили ей, — сказал садовник.
— У нее было три мужа, любовников не счесть, — сказал поэт.
— О, — сказал садовник.
— Она была несчастна, — сказал поэт.
— Ах, как это грустно, — сказал садовник.
— В погоне за счастьем — хмельным, буйным, как морская пена в скалах, — она упустила счастье тихое и светлое, как гладь лесного озера.
— Но она сама выбрала этот путь, — сказал садовник.
— Выбрала? — сказал поэт. — Разве судьбу выбирают?
— Замолчите. Вы оба, что вы о ней знаете, — сказал Дмитрий.
— А-а-а! — закричал Сейт-ала, и лицо его, белое, расплющенное как блин, всплыло над мостом, словно луна. — А-а-а, он притворяется влюбленным, лжет самому себе.
— У меня есть знакомый профессор химии, — заметил садовник, — который прекрасно врачует подобные раны.
— Неужели ему помогает знание химии? — сказал поэт.
— Возможно, но я не уверен, — ответил садовник. — Все-таки химия и такое высокое чувство, как любовь…
— Вздор! — продолжал крикливый карлик. — Ничего высокого. Чувство мелкое и корыстное. Не чета ненависти. Что есть ненависть? — Он принялся хлопать себя по карманам, горстями доставая бумажки, роняя их. — Я сейчас, я сейчас, — бормотал он и вдруг, озабоченно хрюкнув, канул за мост.
Бледный холодный рассвет заползал в комнату. Родчин открыл глаза. Тощая фигурка стыла на лавке.
— Доброе утро, Сейт-ала, — сказал Дмитрий.
— Доброе, доброе, — тоненько сказал карлик. — Только меня зовут Сейт-бала.
— Да? Пусть так, — миролюбиво сказал Дмитрий. — Господи, что же мне снилось!
— Моя первая напоила вас дымным оло — приличная дрянь, по-моему. Но уж вытягивает на свет все закоулки души.
— Так я дышал этим дымом, Да, да. Большие птицы над шатром. Женщины с черными лицами. Пар от смолы в бронзовых тазах. Зачем вы это затеяли?
— Вовсе не я, моя первая.
— Что это вы заговорили языком азиата из старинного шпионского романа? Моя твоя не понимай.
— Про азиата не знаю. Но вы действительно не поняли. Я — вторая. Бала. А к шатру Лилового холма вас возила моя первая — ала. Вы забыли наш счет — ала, бала, гуна…
Родчин вскинул на собеседника глаза и вдруг увидел, что тот несколько изменился. Сейт-ала, но какой-то помятый и словно отраженный в зеркале. Перья, что ли, в другую сторону торчат?
— Первая, вторая — черт знает что. Голова кругом.
— Не отчаивайтесь. Смиритесь. Надо пройти все стадии очищения, прежде чем проникнуть в поле единения. Непроверенный уголок, крохотное пятнышко, ничтожная шероховатость грозят отравлением монодуши.
— Очищение? — Родчин подвигал плечами и тоскливо осмотрел отставшие от стен сырые обои. Хотелось принять горячий душ.
— Таково условие. Вас допустили в великое поле единения, чтобы вы смогли оценить несравненные преимущества бытия в нем. Но вы идете не через колпак, а через историю. Вы постигаете нашу, а мы — историю вашей души, измеряя ее глубину и прозрачность на каждом шагу, перед каждой дверью. Это великий карантинный путь.
— Не потому ли там, на площади, от меня так добивались определения, что же такое история? Или в ваших бумажках нет ответа?
— Бумажках? Каких бумажках?
— На листке, где сказано, что есть человек и что есть сон. Мне казалось, там есть ответы на все вопросы.
— Конечно, если читающий знает ответ. Впрочем, в эту игру с вами играл Сейт-ала. Так вас не пугает предстоящий путь?
— Нет.
— И прекрасно. Вы скажете нам спасибо. Пройдя его, вступив в неведомую вам лучезарную область, вы ощутите такое упоительное блаженство, что даже мимолетное приобщение к нему исторгнет из глаз ваших светлые слезы восторга.
— Какие там слезы, когда мир бестелесен.
— Духовные, идеальные слезы. Они выше и чище соленой воды. Ведь и ваша культура в минуты прозрения приходила к божественной идее духовного единства. — Сейт-бала приосанился, стал даже чуть выше ростом и принялся вещать тоном бывалого лектора: — Возьмем хотя бы неоплатоника Плотина, в представлении которого мир насквозь духовен. Из единой духовной сущности, как свет от Солнца, исходит все. Неразделенное сияние, удаляясь от светила, дробится на души-лучи, которые слабеют, переходя во мрак — в мир тел, мир тления, мир смерти. Каждая душа находится в состоянии трагической раздвоенности, борясь с безжалостной силой, увлекающей ее во тьму, и стремясь вернуться к блистательному источнику. Цель человеческой жизни и состоит в возвращении к Единому, в слиянии душ. Разве здесь, у нас, вы не видите счастливого достижения этой цели?
— Да, но… — начал было Дмитрий. Лектор величественным жестом остановил его.
— Или обратимся к стоицизму, который учил, что миром правит общий разум — пневма, тончайшая огненная материя, пронизывающая горы и реки, травы и деревья, животных и людей. Истинно мудр тот, кто отрешится от мелких страстей и достигнет полного слияния своей пневмы с мировой, общей. Увы, суетные и тщеславные люди отринули это учение. Поддавшись соблазну индивидуализма, они предпочли Эпикура, отгородившего каждого ото всех непроницаемой стеной безмятежного и эгоистического покоя. Но зародыши истины не погибли и в вашей темной, больной цивилизации. То там, то здесь на протяжении веков вспыхивало пламя чистого самоотречения. Вспомним Да-тун — китайское учение о единении душ, прсветленный новый мистицизм, процветавший некогда в машинной Америке…
