– Бред собачий! Ордера, подарки, метры! Еще ждать будешь?
– Нет, Афиноген Каранатович, не буду я ждать. Мы с Валентиной решили, что нам новая квартира не нужна.
– Ну, молодец!
– Да… Зашел я на следующий день в писательскую организацию… Ответственный секретарь спрашивает: ну как, мол, дела с квартирой? Нормально, отвечаю. – Ну вот, а ты волновался, нервничал, не верил! – Не дали, говорю, квартиру. – Как не дали?! Это почему еще не дали?! –Я объясняю. А он: пиши объяснительную записку! Квартиру он не получил? Нам их что, каждый квартал дают?! Я и написал. Все, как в пьесе, по лицам. А в конце сообщил, что подарки мне не нужны.
– Не нужны?.. Что же теперь делать будете?
– Ничего, жили ведь раньше, проживем и еще.
– Тьфу! Баранья голова…
– Так ведь здесь ничего не поделаешь. Заколдованный круг. Вот если бы у меня вовсе квартиры не было…
– Да-а… – сказал Афиноген.
– А ты-то сам, Афиноген Каранатович, вспомни, как развертывались дела с нуль-упаковкой. Ведь была она, была! Сам, своими собственными глазами видел! И другие видели. Ведь двое людей очень даже просто проникли в макет Марградского универмага. А потом получили телеграмму от ученых: с одной стороны, вроде бы, действительно, существует эта нуль-упаковка, а с другой – нет ее и не может быть никогда. Как это понять? Так ведь дело и заглохло.
– Там совсем другое дело, – нахмурился Афиноген. – Там ведь для проникновения нужен был вполне определенный человек. Может, в комиссии такого не оказалось?
– А поезд? А пасека? Тут ведь специальные люди были не нужны! И все равно – было, не было.
– Для проникновения в нуль-упакованный мир всегда нужны люди определенного психологического склада. Это дело сложное.
– Конечно. Нуль-упаковка – сложное, а квартира – простое.
– Должны же ведь понимать, что у всех, кто работает, есть свое рабочее место. А у писателя оно дома! Дома! Ему, кроме жилплощади, бумаги да ручки, больше ничего не надо.
– Как не надо?
– Ну, это другое. Вдохновение, работоспособность и прочее. Но писать-то, писать где?! На кухне пишешь? По ночам?
– На кухне, – согласился я. – Тут ничего поделать нельзя. Конечно, тещин храп загонит меня в психолечебницу, но уж там и отосплюсь… Это что-то ужасное – храп. Камера пыток. Интересно, была или нет в средние века пытка храпом? Мне почему-то кажется, что была. Никому не выдержать.
– Уж не потому ли ты и про камеру пыток написал?
– Может быть. Не знаю. Написал и все. Это снимает напряжение. Напишешь, как мучили человека, и вроде самому легче станет. Не один ты такой. Только если я и пишу что ужасное, то только про себя, про Федю Приклонова, то есть. Да был, был такой Федор Михайлович Приклонов. Казань брал. В опричнину попадал. А что дальше – неизвестно. Отделали или отпустили. В «Ономастиконе» Веселовского сначала прочитал. Есть там упоминание о Приклонове. А потом уж и временем этим стал специально интересоваться. Но все рука не поднималась. Не хватало чего-то. А вчера вот заснуть никак не мог, встал да и написал.
– И продолжение будет?
– Теперь, раз начал, будет. Я его сквозь время хочу протащить. И в настоящее, и в будущее.
– А почему их там у тебя три?
– Сам еще не знаю. Но почему-то получилось три.
– А с Главным распорядителем абсолютными фондами все так и оставишь?
– Что значит – оставишь? Я ничего не брал, так и оставлять нечего.
– У вас, писателей, все на заметке. Где-нибудь да и вставишь.
– Возможно. Ручаться не могу.
Да что тут ручаться?! О той истории, которая произошла со мной, я писать не хотел. Противно было. А вот о другой… Я ведь мог, мог выдумать Геннадия Михайловича! Так вот о том, другом Главном распорядителе я действительно хотел написать. У меня уже и сюжет был в голове. Собственно, он начал складываться еще там, в приемной, когда меня привезли на «Волге». Этот рассказ я не чувствовал в виде точки. Он складывался по частям, по следам событий, по отпечаткам событий в моем сознании. Рассказик должен был получиться веселым и безобидным. Я знал, что писать про Главного распорядителя абсолютными фондами реалистический рассказ не стоило. В моих глазах Главный распорядитель был нетипичен.
– Я тебя вот еще о чем хочу спросить, – сказал Афиноген. – В твоем рассказе в нашем времени оказался другой Приклонов?
– Пожалуй, что так, – согласился я.
– Почему, пожалуй? Ты же ведь писал рассказ, тебе и знать! Так тот или не тот?
– Скорее всего не тот.
– Нашего-то Приклонова в кандалы не заковывали?
– Нет. На дыбу поднимали, а в кандалы – нет.
– А почему же ты, Федор Михайлович, в кандалах оказался?
– Ну вот. И ты туда же… Производственная травма. Да и не травма даже, а так, пустяк, даже в санчасть не обращался.
– А железка?
– Что железка?
– Откуда цепь с кольцом взялась, Федор Михайлович?
– Придумал.
– Та-ак… А почему Валентина Александровна вдруг в каком-то НИИ оказалась? Она ведь, кажется, в Политехническом работает? Преподавателем…
– А в рассказе она в НИИ работает. Это ведь все-таки рассказ, а не хроника жизни нашей семьи.
В большой комнате началось какое-то движение. Загремел таз. Торопливо пробежали в коридор Ольгины подруги.
– Федя, – открыла дверь кухни Валентина, – «Скорую» опять вызывать надо. Маме плохо.
– Сейчас, – ответил я. И Афиногену. – В автомат бежать надо.
– Пошли. Позвоним. Да и домой мне пора. А ты, Федор Михайлович, как-нибудь заскочи ко мне на днях. Дело есть.
– Ведь сколько раз говорила, – сказала Валентинам – попроси в писательской организации, чтобы тебе телефон поставили.
– Телефон! Еще чего захотела. Хм… Телефон. Не так-то просто.
– А бегать по автоматам легче?
Пелагея Матвеевна сидела на диване, закрыв лицо мокрым полотенцем, по которому в таз ручьями бежала кровь. Кровь шла из носа. Вот уже с месяц, как только началась очередная эпопея с квартирой, иногда по нескольку раз в день случалось это.
– Да не надо «скорую», – донеслось из-под кровоточащего полотенца. – Каку холеру ее вызывать.
– Я все же вызову, – сказал я.
Соседка уже ушла. Дочь и жена суетились возле Пелагеи Матвеевны. Подруги, распрощавшись, выскочили на лестничную площадку.
Я вызвал «скорую», вернулся в квартиру, сообщил, что машина вот-вот придет, и снова вышел, чтобы встретить врача.
Афиноген ждал меня внизу. По его лицу было видно, что он что-то хочет сказать мне. Но тут подошла «скорая».
Врачи сделали, что могли, и уехали. Ничего непоправимого в тот вечер не произошло. Потекла, потекла у старухи кровь из носу, да и перестала.
