На трибуну вышел новый докладчик, начал говорить, но Елена его не слышала. Перед глазами стояли серые печатные буквы, отчеркнутые вопросительным знаком: «Вы виновны?»
Мысли ее, не сдерживаясь более, покатились назад, через годы, набирая скорость, как спущенная с горы тележка. Ко времени знакомства с Феликсом Бурценом она уже была своего рода знаменитостью. Еще не в ученом мире, а среди студентов. Она заканчивала четвертый курс мединститута, и у нее уже были научные работы. Елена принимала похвалы без зазнайства, но как должное: она знала, что наука о человеческой психике — ее врачебное призвание и основные открытия еще впереди. У нее были в молодости увлечения, но она, возвращаясь домой со свидания, каждый шаг, каждую фразу своего провожатого подвергала безжалостному анализу. Симпатии испарялись под испепеляющим лучом логики и психологии.
С Феликсом она познакомилась на просмотре в Доме кино. Показывали новый фильм модного режиссера. Картина была заумная и тягучая. Елена скучала, но уйти не решалась — киноманы сидели тихо, благоговея перед авторитетом, и она боялась помешать их таинству созерцания. Вдруг за два ряда впереди кто-то поднялся и, чуть пригнувшись, но вполне уверенно, не обращая внимания на шиканье эстетов, начал пробираться к выходу. Елена воспользовалась моментом и юркнула следом. «Я вам очень обязана», сказала она на улице своему «спасителю».
Им оказался молодой человек обычной наружности, лет двадцати двух. От левого его виска до скулы шел бледно-розовый шрам. «Если б не вы, я так бы и не ушла. И потеряла бы целый вечер», — повторила она. «Тогда ваш вечер принадлежит мне, — незамедлительно среагировал молодой человек. Предлагаю пойти к Ваганычу». — «А кто такой Ваганыч?» — засмеялась Лена. «Ваганыч — это мой друг!» — торжественно объяснил новый знакомый. Лена кивнула.
В прихожей квартиры, куда привел ее Феликс, было тихо, и Лена с негодованием было подумала, что Ваганыч всего-навсего ловкий предлог. Но тут Феликс открыл дверь в комнату, и она увидела, что в комнате сидят человек пятнадцать. «Обычная вечеринка», — решила она, но снова ошиблась. Здесь шел диспут — присутствующие увлеченно обсуждали английский романтизм девятнадцатого века. «Вы что, филологи?» — спросила Лена и очень удивилась, узнав, что единственным литературоведом в компании является сам хозяин, Ваганыч.
После диспута Феликс проводил Лену домой и, прощаясь, даже не спросил телефона.
Ее это задело, и она перешла в атаку по всем правилам классического романа: появилась у Ваганыча через несколько дней, но не одна, а с приятелем, познакомила его с Феликсом и начала отчаянно кокетничать с обоими. В первый вечер меж двух кавалеров, не подозревавших, что являются лишь разменными фигурами в гроссмейстерских руках, возник легкий холодок. На второй вечер холодок трансформировался в стойкую неприязнь, а при третьей встрече состоялась легкая ссора, где Лена приняла сторону Феликса. Обиженный приятель ушел, а Феликс в тот вечер впервые ее поцеловал. Спустя месяц Бурцен объяснился в любви. Лена поздравила себя с победой.
Теперь, выиграв сражение, оставалось лишь, как обычно, проанализировать ситуацию, отбросить эмоции и успокоиться. Но тут Лена поняла, что не хочет никаких рассуждении, никакой логики — она просто хочет любить, не задумываясь, сломя голову, любить этого сильного, умного мужчину и быть всегда с ним.
Они поженились. Удивив друзей и польстив Феликсу, Елена взяла фамилию мужа — акт весьма редкий, считавшийся архаичным. В один год они получили дипломы, Феликс — космоэколога, Елена — врача-психиатра, и сразу же улетели на стажировку на Грин-Трикстер.
Первые четыре были лучшими годами в их совместной жизни. Каждый день на малоизученной планете среди немного суровых, но неизменно доброжелательных колонистов был насыщен любимой работой. И главное, друг другом. Может, они и осели бы на Грин-Трикстере насовсем, но из-за особенностей климата пришлось вернуться на Землю, где обычно женщины рожали нормальных, здоровых ребятишек. Но у Елены оказалось неизлечимое бесплодие. Она сильно переживала, Феликс как мог ее успокаивал. Елена занялась наукой, заинтересовавшись всерьез психотерапией, углубилась в исследования.
Отдав свой мозг науке, Елена обратила все душевные порывы на Феликса, любовь к нему с каждым днем, с каждым месяцем разгоралась, требуя постоянно видеть и слышать мужа. Это подавляюще действовало на Феликса, угнетало его, но Елена ничего не могла с собой поделать. Она не испытывала уверенности и незыблемости построенного ею очага и, получив приглашение лететь в Тринадцатую гиперкосмическую вместе с мужем, была обрадована. Ей не хотелось отпускать Феликса одного. В этом крылась ее ошибка. Не стоило ей лететь, пусть бы Феликс отдохнул от нее. Но разве она его тяготила?
А потом, на форстанции, надо ли было набраться решимости не пустить Аниту и Феликса в тот последний маршрут? Не в ее ли власти было остановить роковой ход событий и не допустить такого страшного и необратимого финала? Но как? Не считая резких, но неопасных возмущений психофона планеты да собственных тяжких мыслей, повода возражать против их совместного маршрута не нашлось. И все-таки, если б она сказала «нет», Феликс и Анита не пошли бы… Пусть бы поняли, что она ревнует, пусть было бы стыдно, но они не пошли бы и остались живы.
Елена Бурцен вырвала из делегатского блокнота листок и быстро написала: «Гиперграмма. Мегера-1. Санкину. Феликс был для меня дороже жизни. Приезжайте. Я расскажу о нем. Елена Бурцен».
Жара еще стояла основательная, но в атмосфере планеты ощущались какие-то перемены. Синело небо, воздух делался все жиже, легче. И казалось, именно от этого воздуха редким, пережившим предыдущие сезоны животным и растениям хотелось прорвать оболочку плоти, уже устаревшей и отслужившей свое, и превратиться в нечто новое и совершенное. Как это сделать, они не знали, и потому просто существовали, отдавшись стихии природы. Только родник не переставал увеличиваться в размерах, размывать песчаные берега, заполняя котлован под розовато-голубым навесом мегерианского неба.
Вокруг котлована на сотни километров простиралась бурая пустыня, утыканная пересохшими пучками комочкообразных кустов. Весь этот далекий, чужой мир лежал под розовато-голубым навесом неба почти без движения, не проявляя никаких признаков жизни. И все же он жил. Жил напряженным ожиданием того, что должно было случиться. И тут в прозрачной безоблачной пустоте метнулась, взорвалась белая молния, словно хлопнула крыльями гигантская птица. Еще, еще разрывы. Лавина молний вонзилась в пустыню. И та в ответ стихии как будто блаженно зашевелилась. Начался сезон пробуждения.
