Ильина не беспокоили. Не заставляли ходить на работу, не замечали на поверках. Ему швыряли по утрам крошечный паек хлеба и миску с баландой и оставляли в покое. Это был покой, ведущий к смерти. Истощенный организм существовал как бы по инерции. В нем еле-еле теплился огонек жизни; малейшего ветра было достаточно, чтобы погасить этот огонек.
И снова его вызвали к полковнику.
Проделав с большим трудом путь на гору, где была расположена лаборатория, Аркадий Павлович вошел в дом и по знакомому коридору попал в кабинет Вильгельма фон Ботцки. Тот сидел, небрежно развалившись в кресле. Рядом стоял Габеманн. Полковник скользнул взглядом по лицу Ильина и страдальчески поморщился.
— Плохо выглядите, Ильин, очень плохо, — проговорил он со вздохом сожаления. — Не надоело жить на нашем курорте?
Ильин стоял в позе напряженного ожидания, молча разглядывая своих палачей. И вдруг сказал:
— Я ведь думал, вы ученый, фон Ботцки. А вы гестаповец.
— Молчать! — неожиданно для самого себя выкрикнул фон Ботцки. — Я не позволю!.. — Он покраснел от негодования, тяжело задышал.
Габеманн спросил:
— На что вы надеетесь, Ильин, хотел бы я знать? На счастливую фортуну? Или на разгром Германии? Скажите откровенно.
— Я не хочу говорить с вами, — ответил Ильин. И столько в его голосе было презрения, что фон Ботцки заерзал в кресле, а Габеманн нахмурился.
— До конца войны вы не доживете, Ильин. А если и доживете, так сказать, чисто случайно, то радости вам будет мало. Даже если Советы победят. Узнаете это? — И он протянул Ильину через стол большую фотографию.
Аркадий Павлович машинально взял фотокарточку и долго смотрел на нее непонимающими глазами.
Он видел перед собой знакомое лицо, искаженное какой-то больной улыбкой. Это было его лицо. На его плечах светлели погоны. Ненавистный гестаповский мундир, фуражка с высокой тульей, «железный крест». А вот еще фото. Гестаповец с лицом Ильина сидит в обнимку с другим офицером, держит в руке рюмку. Перед ним стол, с обоих сторон такие же пьяные молодчики. Оргия палачей. И в центре — он, Ильин, русский ученый, советский гражданин.
А вот третье фото. Снова Ильин с бокалом вина в руке. На коленях у него фрау. Боже мой! Что это за страшные снимки! Откуда они?
И вдруг вспомнил. Дом начальника охраны. Запах жаркого, добродушная экономка, вино и тост за победу русского оружия… Так вот зачем была нужна инсценировка!
— Понравилось? — спокойно спросил Габеманн. — Ах, вы рвете эти карточки! Ну что ж! Пожалуйста! Рвите, герр Ильин. Мальчишеская выходка. Фотографий мы напечатаем сколько угодно. Как обрадовался, между прочим, ваш старый знакомый Терещенко, когда мы показали ему эти фото! Он изволил выразиться так: «Я вижу, что мой друг Аркадий Павлович излечился, теперь он тоже с нами». Еще один свидетель вашего предательства. Попробуйте опровергнуть…
— Мне вас жаль, коллега, — сказал фон Ботцки. — Искренне жаль. Не лучше ли подать нам руку и работать вместе?
Ильин молчал. Он чувствовал, что еще минута — и он упадет…
И опять барак, беспросветные дни голода и страданий. И опять вереница страшных суток, которым нет конца. В эту жизнь по ночам врывается гул сотен самолетов, грохот близкой бомбежки, зарево пожарищ за рекой, возбужденный шепот заключенных. Германию штурмуют с воздуха. Наступил 1945 год.
Во время очередной бомбежки города за Рейном в лагере режимных заключенных царило едва сдерживаемое возбуждение. Никто не спал. Охрана нервничала: то на одной вышке, то на другой слышалась шальная, — стрельба. Под утро несколько бомб упало на территории лагеря. Л Гестаповцы растерялись. И тогда случилось то, чего никак не ожидали солдаты охраны. Полосатая лавина заключенных бросилась на вахту прямо под треск автоматов, перебила ненавистных надзирателей, зажгла лагерь и ушла в ближние леса.
Вокруг пылали пожары. Лагерь горел. Горел город за Рейном. Зарево висело над всей Германией. С востока и с запада надвигались фронты.
Умирающему в агонии «новому порядку» было не до заключенных, которые ушли из лагеря.
Ушел с ними, не веря в свою свободу, и Аркадий Павлович Ильин.
из которой читатель узнает, что стало с Машей Бегичевой. В лесу. Встреча со своими. На перевале. Последние шаги. Доктор ФихтерНам давно пора вернуться к Маше Бегичевой, которая бежала из секретной лаборатории фон Ботцки. Где она? Что с ней?
Как только Маша с Ильиным прибыла сюда, она стала замышлять о побеге. Она с ужасом думала о том, сможет ли выдержать Аркадий все испытания, если на карту будет поставлена ее жизнь. Она прекрасно понимала, что служит приманкой, средством давления на Ильина.
Единственным выходом из создавшегося положения оставался побег. Маша, конечно, не представляла себе всех трудностей, которые возникнут, если ей удастся благополучно уйти из лагерной лаборатории. Куда она пойдет дальше? Кто приютит ее? Неведомые люди в неведомых лесах близ той горы, на которую ей указал Ильин? И не окажется ли она, а вместе с ней и Аркадий в еще более трудном положении? Ведь кругом Германия, враждебные или, в лучшем случае, напуганные люди, которые сразу же выдадут ее гестаповцам. Немецкий язык она знала так же хорошо, как и Аркадий, но всякий мало-мальски смыслящий немец сразу же мог узнать в ней русскую. И не застигнут ли ее в километре от ворот лаборатории? Но выхода не было, и, сколько ни рассуждай, смелости от этих рассуждений не прибавится.
Она решилась на побег.
Сказать прямо о своем решении Ильину Маша не хотела. Вдруг он побоится отпустить ее одну.
Маша изредка выходила за зону лаборатории. Несколько раз она с Аркадием гуляла на лесной поляне. Тогда их тщательно охраняли. Она ходила за ворота и одна. За ней одной не особенно следили: маленькая и слабая белокурая женщина, куда она уйдет от своего возлюбленного? Когда вахтер спрашивал ее, зачем она выходит, Маша всегда отвечала:
— Нарвать травы для подопытных животных.
Это звучало убедительно. На попечении лаборантки находилось почти полсотни свинок и кроликов, с которыми предполагалось вести опыты по инъекции «вещества Ариль».
Маша решила воспользоваться своей относительной свободой. Когда она узнала, что приехала комиссия, она поняла, что надо бежать сейчас же. Маша быстро оделась, положила в карманы галет, немного хлеба, оглядела последний раз свою комнату и вышла во двор.
— Далеко, красавица? — спросил солдат на вахте, осматривая девушку с ног до головы.
— За травой.
— Может, тебе провожатый нужен? — добавил он, прищурившись.
